Воспоминания
Шрифт:
Чемодан [корзину в форме чемодана] нанял нести. Все время следил, чтобы не выкинул и не украл шпаненок.
Тихое солнечное морозное утро.
«Глеб Бокий» стоял под парами (монастырский пароход [ «Соловецкий»]).
Спихивали [заключенных] по очереди в трюм. Ругались.
Привели из карцера вора Овчинникова, где его били.
Овчинников ухватил нас и, не дав спуститься вниз, поволок нас на площадку под лестницу [под трап в трюм].
Долго стояли. Наверх [на палубу] погрузили женщин [Марию Казимировну]
Когда выпускали наверх (подышать воздухом, те, что оставались в трюме, задыхались, и многие умерли), я выходил в студенческой фуражке поверх вязаного шлема, который у нас в семье сохранялся еще с первой мировой войны, и поглядывал на капитанский мостик, где стояла «свиданка», — «вот, мол, мы какие».
Море, камни. Скрывающийся берег материка. Навсегда ли? Пароход резал волны, ставил волну к борту, бил волну в брызги.
Появление Секирки: Овчинников указал.
Обморок с Иван [ом] Мих[айловичем] [Андреевским].
Появление монастырских стен. Остров казался страшно большим. Холод, пронизывающий ветер.
Овчинников указал Машк[ову], когда к нему лезли в карман. Снова загнали в трюм.
Страшный шум от растираемого бортом тонкого льда у Острова. [Стали выводить.] Погрузили вещи на возы. [Подумалось]: «Ага, — лучше».
Кал [листов] и другие пошли к возам разгружать.
Повели в 13-ю роту. [Она помещалась в Троицком соборе рядом с Преображенским; уборная находилась в алтаре — нарочно; на поверку и разнарядку на работы выводили в помещения вокруг Преображенского собора.]
Некто в бар[ашковой] шапке пирожком, шарфе и роскошных валенках — белых фетровых — принимал [этап].
Не знал [его] — может [быть, он] вольный. Заставлял громким голосом отвечать имя и отчество.
Поразил вход в монастырь через Никольские ворота — хотел снять шапку и перекреститься. Никогда до того не был в монастырях. Сергиево [под Ленинградом, у Стрельны] не в счет. Второй этаж [тот, что на подклети собора]. Снова обыск. Нет сил, чтобы [заново] связать корзину.
Страшная жажда.
Едва держался на ногах.
Вещи за меня сложили. Узнал, что Мишкин [брата] ремень украли. [Очевидно, урки.]
Пошли в баню [за кремлем, она и сейчас действует на Соловках]. Сдавали под 13-й ротой вещи в дез [инфекционную] камеру. Боялся, что снимут все и заставят голых идти в баню.
В бане пробыли необыкновенно долго, не по-ДПЗопски [там, на Шпалерной, — минут 10]. Пил холодную воду прямо из-под крана, стыли зубы. Носильные вещи все отняли в новую дезинфекцию. Голыми гнали по холодной лестнице. Яд страшной усталости не дал простудиться. Знаменитая баня № 2 [песня про нее:
Много я страдала, много я видала
в бане номер два, —
на мотив «Шахты № 2»].
Я уже был во вшах.
Потом месяц я не видел бани. Погибал во вшах. В 13-й роте [по возвращении из бани] встретил взводный-поляк, который,
Провел в свою камеру. [Дал взводному 1 рубль.]
Вышел пьяный Чернявский, был канун 7 ноября, и велел «всех назад».
Взводный подмигнул мне и велел подождать.
Это Овчинников научил взводному давать взятку. Научил слову «блат» [которое в те времена совершенно еще не было известно «на воле»].
А Ив[ан] Мих[айлович] был первым моим учителем «туфте» и «системе Андреевского» на строительстве Филимоновской железной дороги [когда нас повезли в лес на какую-то стройку и мы должны были ломами разбивать смерзшуюся землю, он показал нам, как слегка ударить ломом и потом делать вид, что взламываешь землю, раскачивая лом]. [ «Система Андреевского» позволяла не очень утомляться. Но это было позднее, возвращаюсь к прерванному.]
До 2 часов ночи держали в центральной церкви, переписывая специальности. Переписывал какой-то филолог. Я почему-то рекомендовал себя как палеографа. Спросил: не ученик ли я Соболевского. Снова я позвал к нему всех наших, и Анд[реевского] в том числе. Неудача Ив[ана] Михайловича] попасть в лекпомы, а он действительно был врачом-психиатром.
Предложение Ярославского [второй раз] стать антирел[игиозным] лектором и сексотом [мне кажется, что Ярославский — был тот самый; он вскоре был освобожден].
Не мог есть: от усталости и воды, неумеренно выпитой в бане, распухло горло. Печенье не мог проглотить, было больно, не глоталось.
Я лег под окно за [взятку] 1 рубль. То же Ив [ан] М[ихайлович] и Толя [Тереховко], потом ушедший.
Утром проснулся бок о бок с о. Николаем Писк[ановским], которого рекомендовал нам в Кеми о. Александр. О[тец] Н[иколай] познакомил нас с владыкой Виктором [все эти церковные деятели были иосифлянами и не признавали сергианства] и был нашим духовным отцом все время до своего отъезда с Острова. Видел в этом [в утренней встрече с о. Николаем, который сидел на подоконнике и мирно штопал рясу, передав мне заряд необыкновенного спокойствия в первое же утро по прибытии на Соловки] чудо! [да так оно и было].
Рассказал ему [о. Николаю] — кто мы.
Иван Михайлович даже потом делал «сообщение» в 6-й роте [сторожевой, где были все священники-старики и о. Николай в том числе] о своей поездке в Оптино.
Андреевский всех рекомендовал: «Мои ученики». Обида Толи [Тереховко на это: он никогда не бывал у Андреевского и не верил в Бога].
Появился и отец Александр. Потом он работал как печник. Два шпиона [терлись около нас]: Веня и [в рукописи пропуск]. Но [о. Александр] устроил им рубашки, кормил. Жалел Толю [хоть и атеист] — «он сирота».