Восстание на Боспоре
Шрифт:
Только сейчас, при свете утреннего солнца, они разглядели с любопытством и некоторым душевным трепетом обезглавленный окоченелый труп бывшего владыки Боспора. Он лежал раскинув жилистые белые руки, наполовину закрытый ночной рубахой. Худые волосатые ноги были полусогнуты, словно он хотел на них встать. Лужа крови уже впиталась в ковер и превратилась в темное пятно. Мухи кружились над мертвым телом, садились на развороченный обрубок шеи.
Бунак, с забинтованной белыми тряпками грудью и лихорадочно горящими глазами, казался человеком, который родился вновь и впервые видит окружающий мир.
– Ничего, – прошептал шут друзьям, – новый царь посильнее прежнего, жизнь в нем сидит крепко! А этого, – мигнул он глазом на труп, – надо убрать! Видите, сколько крови-то напустил! А все это кровь народная, из людей высосанная!
Расторопный Атамаз крикнул людей, но никто не появлялся. Лайонак взял его за рукав.
– Никого не надо, Атамаз. Нам следует самим убрать его и унести, так, чтобы никто никогда не узнал, где он схоронен.
– Ты, друг мой, пожалуй, прав, – согласился Атамаз, подумав.
Бунак влил в рот Савмака вина, тот глотнул, закашлялся и открыл глаза, но тут же зажмурился от яркого света. Вздохнув, он вновь погрузился в оцепенение, напоминающее сон.
– Лежи, лежи, государь, – тоном няньки прошептал Бунак, – после трудов таких и рабам положен отдых, а государю – вдвойне. Ты дрался, как Геракл!.. Ух!.. Подумать страшно, какую глыбу своротили!
Атамаз и Лайонак слушали Бунака так, словно впервые узнали от него эту удивительную новость. Само слово «государь» прозвучало в их ушах как-то по-новому, странно и необычно.
Солнце голубоватыми ослепительными лучами проникало в окна. Яркие зайчики ползли по смятым, сдвинутым коврам, освещая следы бесчисленных грязных ног, куски глины и блестки рыбьей чешуи, оставленные ночными посетителями. Со стен улыбались нимфы, танцующие среди гирлянд из роз, над ними порхали голыши с кудрявыми головами и пускали из луков золотые стрелы.
Задевая ногами осколки дорогой египетской вазы, разбитой ночью, двое мужчин с кряхтением подняли безголовый труп и аккуратно, положив посреди комнаты, закатали его в мягкий ковер. Атамаз, взглянув на спящего Савмака, бесшумно вышел во двор и вернулся с волосяной веревкой, которой они туго обмотали продолговатый сверток, превратив его в подобие тюка.
– Готово!
– Я думаю, – тихо высказал свои соображения Лайонак, – что ему нет места на боспорской земле! Его предки прибыли сюда морем, чтобы поработить народ наш, так пусть же и он уходит в морскую пучину! Я скажу Пифодору, и он со своей братией вывезет его на середину пролива, привяжет камень к ногам – и в воду!.. Тем более что Перисад всегда кичился своим родством с Посейдоном.
– Это справедливо, – скосил козьи глаза Атамаз, усмехаясь, – откуда пришел, туда и уходи!.. Не место ему рядом с могилами наших отцов!.. Сколотская земля – для сколотов! Иди, Перисад,
– А пока, – вмешался Бунак, – вынесем труп за дверь. А это, – показал он на кровь, – тоже нельзя оставлять напоказ.
Они вынесли мертвеца из опочивальня. Бунак, морщась от боли (раны на груди начали гореть), взял за угол чистый ковер и покрыл им красно-бурое пятно на полу. Поймал шальную муху и раздавил ее. На цыпочках приблизился к ложу, осененному парчовыми занавесами, и в немом изумлении уперся взором в спящего. Всклокоченный, грязный Савмак раскинул босые ноги, облипшие землей, покрытые кровоточащими язвами. О, Бунак хорошо знал, как горят и мозжат эти язвы, ибо сам прошел мрачную школу рыбозасолочной каторги.
– Уф! – выдохнул Савмак, приподнимая голову и оглядываясь недоуменно. – Это что же я, ослаб, что ли?.. – Он опять побледнел и, почувствовав головокружение, прикрыл лицо рукой. – Куда это я попал?
– В свою опочивальню, государь! – поспешил ответить Бунак со своей комической усмешкой.
– В мою опочивальню?.. – удивленно спросил Савмак, приподнимая голову и оглядывая золотошвейные занавесы и белые покрывала. Потом взглянул на свои ноги и усмехнулся. – Выходит, победили мы, Бунак?
– Победили, победили, брат Савмак! – весело ответил шут, наливая вино в электровый кубок. – Выпей-ка за свое счастливое царствование, царь Савмак! На благо народа!
2
Это были недолгие, но незабываемые мгновения полного, ничем не омраченного торжества, когда поверженный враг еще не собрал новых сил, радостное ощущение победы свежо и победители, упоенные боевым успехом, чувствуют себя непреоборимо сильными, счастливыми, словно омытыми в огненном источнике вечной молодости. Им кажется, что даже стихии преклонились перед ними, сама судьба устилает розами их путь, душа легка и ясна, как солнечный день, и весь мир, земной и небесный, празднует их великий праздник.
Ночью невольники клялись умереть или победить. Сейчас оглядывались в изумлении. Они победили!
Еще за городом сражались остатки фракийского войска, окруженные рабскими отрядами, дымили пожары и тысячи раненых заполняли храмы, скотные навесы, рабские ночлеги. Кровь сочилась через повязки, один умирал, не ощутив свободы, другой лишь приходил в чувство, стараясь понять происшедшее. Но уже улицы и площади Пантикапея стали тесны для ликующих толп. Топот ног, звуки флейт и бубнов, смех, пение нестройных песен разносились по всему городу.
Резали скот, месили в чанах тесто, жарили и пекли, ели, обжигаясь, запивали яства вином и брагой, обнимались в избытке чувств, заключали любовные союзы с женщинами, танцевали с ними, а потом теряли их в толпе и уже продолжали свое исступленное веселье в другом месте и в кругу других людей.
Все склады и торговые лавки были открыты. Все запасы вин и продовольствия расходовались с чудовищной быстротой, без заботы о завтрашнем дне. Ткани, обувь, разноцветные плащи и украшения мелькали в заскорузлых руках, попадали торгашам под полу за ковш вина, исчезали в тайниках проворных людей, что не терялись в праздничной суматохе, стараясь из рабской победы извлечь для себя немалую выгоду.