Восстание на Боспоре
Шрифт:
– Держитесь, рабы! – кричал Атамаз, весь черный, как угольщик, размахивая топором. – Идем вам на подмогу!
Понтийские солдаты дрогнули, смешались, они не ожидали тылового удара. Пользуясь замешательством, рабы в неистовой ярости убивали их дубинами, рубили топорами, перебивали им ноги и, повергнув на землю, пятками крушили им ребра.
Атамаз в боевой страсти, которую уже нельзя было назвать ни храбростью, ни мужеством, но каким-то безумным возбуждением, после которого нет возврата к обычным чувствам и мыслям, казался неуязвимым. Его свирепость, свист его топора и удары, рассекающие человека пополам, внушили врагам такой ужас, что, несмотря на крики военачальников и самого Диофанта, понтийцы начали бегство в сторону
Диофант походил на помешанного. Он выхватил меч и рубил им, не разбирая ни своих, ни чужих. Но и он должен был отступить перед натиском тех, кто побратался со смертью и не боялся ничего, кроме плена.
– За свободу! – взывал Атамаз. – Убивайте, убивайте! Мы победим!
Результатом атаки было освобождение всех, кто оказался осажденным в акрополе.
Вот и Савмак! Атамаз кинулся навстречу другу. Тот вышел из ворот акрополя вместе с толпой изнуренных нечеловеческим напряжением воинов-рабов. Царь тяжело дышал, полураскрыв рот, губы его запеклись, глаза, налитые кровью, округлились, как у разъяренного дикого коня-табунщика, отбивающего нападение стаи волков. Распаленный боем, в окровавленном панцире и многократно помятом блестящем шлеме, он выглядел настоящим богом войны. Рядом с ним, одетая в скифскую кольчатую рубаху и кожаные шаровары, решительно шагала Гликерия с мечом в руке. Она напоминала женщину-воительницу из древних сказаний. Все заметили, что на лезвии ее меча краснела кровь.
– Смотрите! – зычно крикнул Атамаз своим воинам. – Сама царица наша обнажила меч и поражала врагов! Вот она, Афина Паллада! Слава царю и царице! Мы победим!
Но враги не дремали. В ответ на временное поражение понтийцы, объединив вокруг себя херсонесцев, фанагорийцев и варваров Олтака, устремились обратно сплошной стеной, начали метать камни и свинцовые шары из пращей, нанося рабам большой урон.
Царь после краткого совета с Атамазом приказал отступать к северным воротам. Рабы, покидая город, поджигали все, что могло гореть. Зная о предательстве эллинской общины, убивали подряд всех домовладельцев, разнося в пух и прах их имущество. Теперь уже ни Савмак и никто другой не смог бы остановить это мщение, как в первую ночь восстания. Рабы платили полновесной монетой за свою невольничью долю, за предательство, за те поражения, что терпели сейчас от врага. После неистовых рукопашных схваток, продолжавшихся на протяжении еще нескольких суток, Пантикапей оказался целиком в руках врагов свободы. Но какой ценой! Диофант проклинал тот день, когда ступил ногою на проклятую скифскую землю. После испытаний войны с Палаком он нес чудовищные потери в борьбе с рабами, которые тоже величали себя с гордостью сколотами. По улицам Пантикапея нельзя было пройти, не наступив на трупы. Со всех сторон слышались стоны раненых. Черные вороны уже слетались на пир и с криками кружили над городом.
А борьба еще далеко не кончилась.
6
Опять просторный трапезный зал в доме на Железном холме. Как он знаком ей! Гликерия почти упала на скамью и зарыдала, закрыв лицо руками. То, что ей привелось пережить и увидеть за несколько недель чудовищной бойни, подорвало ее душевные и физические силы. Ее преследовали страшные видения. Стоило лишь закрыть глаза, как кровь и обнаженные кости еще живых людей, искаженные яростью или страданиями лица, огонь и дым пожаров представали перед нею с пугающей ясностью. В ушах неумолчно гремел шум сражений.
Одна страдная неделя сменяла другую. Давно уже оставлен Пантикапей, подавлено сопротивление крестьянской хоры, а отряды бывших рабов с невероятным упорством продолжают отражать непрерывные удары врагов. Гликерия видела самоотверженность тех людей, которых всегда презирала, и не могла не изумляться их мужеству. Они защищали последний кусок земли к северу от столицы, не щадили ни сил, ни своей жизни, зная,
– Что ты, что ты, государыня, – шепчет Евтаксия, – зачем так терзаешься! Ведь царь жив, врага опять отразили! Бунак был там и говорит, что трупов навалили вражеских – горы! А Атамаз твердит – мы победим!
– Победим? – приподняла голову царица. – Нет, Евтаксия, все кончено!
– О государыня, еще не все кончено! Придут на помощь скифы, и мы будем спасены! Ведь в Неаполе – Лайонак!
Гликерия посмотрела в лицо Евтаксии и рассмеялась с горечью:
– Нам уже никто не поможет!
– Я так думаю, – тихо сказал Бунак, подойдя, – что тебе и царю Савмаку надо бежать морем. Ведь корабли еще ждут у берега там, на севере. Вы пересечете Меотиду и высадитесь на агарском берегу. Не впервой боспорским царям спасаться у агарского племени.
– Да? – с надеждой в голосе спросила Гликерия. – Но как еще решит Савмак!
Во дворе послышались голоса. Гликерия и слуги кинулись к окнам, распахивая их, так как бычьи пузыри еле пропускали свет. На крыльцо взошел Савмак, беседуя на ходу с Атамазом. Оба ничем не отличались от остальных воинов, были покрыты грязью и выглядели какими-то растерзанными, словно помятыми чем-то тяжелым.
Они шумно вошли, сбросили пояса с длинными мечами, сняли изрубленные шлемы. Бунак подал таз воды, царь умылся, утерся полотенцем, оставляя на нем серые пятна. Его лицо стало узким, обтянулось, шея казалась как бы раздутой синими жилами. Ни в глазах, ни в разрезе рта уже не было и в помине той мягкости, которую так любила Гликерия. Теперь в чертах лица его она увидела ту пронизывающую остроту, которая сразу напомнила ей коршуна, бросающегося на добычу. Казалось, что в глазах его вспыхивали искры пожаров. Он не улыбался и, по-видимому, был полон заботами, напряжен и распален до отказа.
Бунак торопливо расставлял на столе кружки с ключевой водой, лепешки и сухой овечий сыр. Потом торжественно достал амфору вина и подмигнул Атамазу. Это была последняя амфора, случайно найденная в подвалах имения.
– Надо тебе, Гликерия, уехать! Становится опасно! Переждешь войну в более спокойном месте, – отрывисто и резко бросил царь, беря в руки кувшин с водой.
Он пил жадно и долго.
– Я думаю, – тоном увещевания заметил Атамаз, – что и тебе с царицей надо отплыть морем. А мы прикроем твое отступление.
– Да, да, – подтвердил поспешно Бунак, переглядываясь с Атамазом.
– О возлюбленный мой муж, повелитель мой, – в отчаянии протянула руки Гликерия, – покинем эту землю, оставим ее врагам! Но мы все – ты, Атамаз, Бунак и лучшие люди – спасемся, пока не поздно! Может, мы еще догоним наше счастье.
– Нет! – с той же резкостью возразил Савмак. – Здесь моя родина, мой народ! Как я брошу землю отцов, как покину сражающихся братьев? Они умирают как герои, они смотрят на меня и идут на смерть! У меня не хватит сил оставить их!.. Нет, друзья мои, я, возможно, плохой царь, еще худший воевода, но я не предатель! Да и смогу ли я быть счастливым в другом городе? Кто поручится, что нас не выдадут Митридату те же агары? Всюду найдет нас длинная рука понтийского царя, ведь все города вокруг моря подчинились ему! А агары, роксоланы или скифы станут ли ссориться с ним ради беглого рабского вожака? Думаю, что нет!
Он обвел всех своими острыми зеленоватыми глазами и добавил:
– А кроме того, я замечаю, что силы врага слабнут. Если мы продержимся еще несколько недель – мы победим!.. А вот Гликерию следует отправить. Ей тяжело здесь.
Гликерия сквозь слезы взглянула на Атамаза и Бунака, превозмогла себя и, подойдя к Савмаку, порывисто обняла его всклокоченную голову.
– Нет! – решительно ответила она. – Нет, Савмак! Без тебя я никуда не поеду! Если победим – наше счастье, а погибнем – так вместе! Видно, от судьбы не уйдешь. Я буду сражаться с тобой рядом до конца!