Восставшая из пепла
Шрифт:
То, что находилось за ней, наполнило меня лютой яростью.
Какой-нибудь холмик земли в пустыне и то меньше разгневал бы меня.
Черный бархат затягивал пять стен этой подземной камеры, от которой так и несло пылью и заброшенностью. Несмотря на драпировку, пол так и не подмели дочиста. Повсюду валялись грязные обрывки ткани да осколки стекла. Влажность скоро во всем прогрызет дыры. В центре помещения — затянутый в черное помост — то ли деревянный, то ли каменный, не мне знать. И на нем-то и покоился гроб Верховного владыки — обшитый золотом кедр, украшенный фениксами и змеями, инкрустированный голубыми камнями и нефритами, заколоченный гвоздями с алмазными шляпками. Вокруг
Стража ждала в коридоре; девушка, широко раскрыв глаза, шмыгнула в угол, когда я все ходила и ходила вокруг гроба, пока мой гнев, как и боль, немного не спал. Девушка снова заплакала, на этот раз, думаю, по нему. Саднящее чувство потери, которое испытывала я, было, должно быть, невыносимым для нее; в конце концов, она ведь знала его и была с ним.
— Если ты желаешь на какое-то время задержаться, я подожду тебя в коридоре, — предложила я, но она мигом задушила в себе рыдания и выбежала следом за мной.
Так она и повела нас обратно долгим мрачным путем. Мы добрались до моих покоев, и я жестом пригласила ее зайти ко мне. Там я поблагодарила ее, но она, похоже, не поняла, за что.
— Позже, — пообещала я, — я, если смогу, перехороню его, открыто и с почетом, в традициях Ээланна.
Но она не уразумела, да и в любом случае, каким пустым казалось все это, каким бессмысленным, ибо он теперь не мог ни насладиться этим, ни страдать от этого. Однако я не могла выбросить из головы ту грязную камеру.
Затем я отпустила ее. Она настолько боялась, что я не могла больше удерживать ее ни минуты. Мне хотелось попросить у нее что-то, принадлежавшее ему, какую-нибудь подаренную ей мелочь, значившую меньше, чем другие, но я знала, что раз она настолько испугана, то отдаст мне самую лучшую и самую дорогую вещь; кроме того, такая просьба в тот момент казалась неуместной и бессмысленной. Поэтому я ничего ей не сказала, но позже сожалела об этом.
Той ночью мне привиделось много снов, бесформенных, но ужасающих. Проснувшись, я вспомнила лишь каменную чашу и пламя, которое было Карракаэом, и слова проклятия, и то, как я кричала, что я сильнее, намного сильнее, чем он — та тварь в чаше.
На следующий день начались приготовления к отъезду, и на закате мне пришлось отправиться в храм и в последний раз благословить Эзланн, хотя, что правда, то правда, они ожидали, что я вернусь. Когда я стояла там, закованная в золотые украшения, мои глаза ни разу не отрывались от чаши, где горело пламя. Однако пламя оставалось совершенно неподвижным, и никакой голос не тревожил меня словами: «Я Карраказ Бездушный, порожденный злом твоей расы… спасения нет… Ты проклята и понесешь проклятие с собой… и не будет никакого счастья. Ваши дворцы в руинах. На павших дворах… греются на солнце ящерицы… позволь мне показать тебе, какая ты».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ТЕАТР ВОЕННЫХ ДЕЙСТВИЙ
Глава 1
Когда я покидала деревню под вулканом, собравшиеся толпы смотрели на мой отъезд мрачно и со страхом; женщины плакали и хватали меня за рукава. И позже, из амфитеатра гор, я оглянулась назад и увидела алый светильник — деревню, горевшую при вторичном извержении вулкана. Теперь я ехала с Вазкором, хотя и не бок о бок, даже без той отдаленной близости, которая связывала меня с Дараком. Нас разделяли сотни неодушевленных и живых объектов: великолепно разодетые солдаты; невероятно убранные лошади в шелковых попонах с вплетенными в гривы и в хвосты пурпурными лентами и золотыми нашлепками на сбруе; фургоны с провиантом, запряженные мулами, и даже рекруты с хуторов, облаченные, как и солдаты, в кожу, но без масок, с такими же мертвыми глазами и лицами, какие я видела у них при первой встрече.
В Эзланне звонили колокола, глухо и бесконечно, и толпы бурлили по обеим сторонам улиц и балконам. Я ехала в своей открытой колеснице, которую за воротами покину и сменю на карету. Народ кричал и приветствовал нас. Это было больше, чем процессией богини и короля, — это был великолепный отъезд начальника на войну. За Белой пустыней тянулся Театр военных действий, место турниров, где каждая коалиция сражалась с другими, однако Вазкор знал, да и другие, наверное, тоже, что нынешний Театр военных действий начнется у черных ворот Эзланна. Каждый Город был для него призом, завоеванием и властью, чем-то, способным хоть на время затянуть кровоточащую рану его гордости. Да более того: не только Города юга, но и все за пределами его тела и даже само тело ему требовалось покорять и держать в тисках, чтобы удовлетворить снедавшее его душу страстное желание.
Крики и колокола все звенели и звенели. Как непохоже на деревню, совсем непохоже. Но впрочем, ведь богиня-то на самом деле не покидала их; ее Сила была повсюду, в огромных неподвижных статуях и в лице ее главного жреца Опарра.
Я чуть не рассмеялась.
За мной ехало восемьдесят воинов в масках фениксов, носящих все, как один, на правой груди знак золотой кошки; каждой из десяти групп в семь воинов командовал восьмой воин, носивший на талии зеленый кушак. Идея эта принадлежала не мне, а, надо полагать, Мазлеку. Однако теперь никто не мог с кем-то спутать почетный караул богини. Уж не знаю, как они договорились с кузнецами и торговцами краской — ведь никакого собственного дохода у меня не было.
Добираться до За нам пришлось четырнадцать дней, вдвое дольше, чем потребовалось бы одинокому коннику, но так обстоит дело с любыми караванами. Мало что вызывало у меня личный интерес; ибо я была заточена в своей карете — душном позолоченном ящике. После каждой ночи я просыпалась негнущейся и с болями во всем теле. Карету с трудом тащили четыре норовистых тихих мула. Несколько раз в день она, содрогнувшись, останавливалась, и я слышала, как возницы уговаривают и увещевают мулов, в то время как те стояли, глядя на них с вежливым интересом, пока кучера не пускали в ход кнуты.
Я взяла с собой всего двух женщин — самых хорошеньких, ибо мне вдруг пришло в голову, что мне волей-неволей придется часто смотреть на них, — но они оказались вздорными, беспокойными и боялись находиться долго в моем обществе; а их разговоры, возникавшие непродолжительными вспышками, были пустой болтовней дур.
Каждую ночь сооружали лагерь, предприятие как военное, так и архитектурное, что увеличивало продолжительность нашего путешествия. Сперва, приблизительно ранним вечером, пехотинцы проворно маршировали вперед, достигали намеченного места стоянки и начинали воздвигать переносные металлические стены, привезенные ими на вьючных лошадях. К тому времени, когда прибывали конники и повозки, лагерь надежно окружали железные секции стен пятифутовой высоты с затейливыми воротцами, и вырастали шатры и палатки. Выставляли часовых, размещали и кормили лошадей, аккуратно разводили костры и готовили еду. К ночи мы становились городом, и притом шумным городом. Несмотря на крепкие железные стены и часовых, по проходам между палатками всю ночь шатались пьяные, ревностно преследуемые разъяренными начальниками; лошади срывались с привязи и носились галопом по лагерю, храпя, испражняясь и врезаясь во что попало.