Восставшие из пепла
Шрифт:
— Трусливы оказались протостраторы Исис и Иоанн Камица [192] , государь, — сказал севастократор, имея в виду никейских полководцев.
— Да. Но если они испугались Комнина, не следует ли и нам подумать кое о чем? Феодор хитер и коварен. Слав пишет, что у него в ходу и отравления, и обманы, и подкупы… Чувствую, нам с ним по-хорошему не разойтись. Битва неминуема.
— И я так думаю, государь.
— Потому, Александр, примись-ка за боляр, воевод, священников… Пусть тряхнут мошной, пусть пожертвуют на укрепление войска, чтобы зло великое не застало нас врасплох.
192
Протостраторы
— Я давно ждал этого приказания, государь.
— Знаю, Александр, тебе больше подходит меч, чем крест. Но у человека две руки: в одной — держать меч, а другой — нести крест…
Едва шаги Александра затихли в дворцовом коридоре, царь приказал оседлать ему коня и предупредить начальника охраны, что он желает выехать за пределы города. Царские дружинники, отчаянные головорезы, не раз показывали свою удаль в боях и заслужили полное доверие царя. Многие пришли с ним еще из Галицкого княжества. Они несли охрану внутреннего двора и сопровождали своего царя во время выездов. Их начальник Добрик Белгун, сын верного Калояну болярина Белгуна, убитого Борилом, подчинялся непосредственно Ивану Асеню. Добрик Белгун бежал из Тырново вместе с сыновьями старого Асеня, с ними пережил все тяготы и невзгоды изгнания, с ними вернулся в Тырновград. Иван Асень намеревался богато вознаградить Добрика за верность землями, но он попросил оставить его в Тырновграде. Ему не хотелось разлучаться со своими двумя государями. Тогда царь и предложил ему пост начальника своей личной охраны, а Добрик Белгун с радостью принял его. Добрик, как когда-то и его отец, пользовался огромным уважением.
Кони во дворе нетерпеливо били копытами по крупным плитам каменного настила.
Вышел царь. Добрик подвел к нему оседланного коня. Пятьдесят вооруженных воинов держали под уздцы своих лошадей. Ждали, чтобы первым сел на своего белолобого царь, потом и они взметнутся в седла.
Прежде чем ступить в стремя, Иван Асень оглядел двор.
— Скажите севасту Алексе, что мы его ждем.
Он легко метнул свое тело в седло. Жеребец под ним затанцевал…
Севаст Алекса догнал царя возле моста у Сеченой скалы, пристроился справа от него. С левой же стороны было постоянное место Добрика Белгуна.
Воды Этера, мутные от вчерашнего дождя, с шумом неслись внизу, омытая недавним дождем листва на деревьях была еще влажна, на крупных листьях играли солнечные зайчики. Случайные путники проворно сторонились, кланяясь царю до самой земли. Они видели его не так уж редко и потому не удивлялись этой встрече.
Царь собирался поохотиться, но радостное разноголосье птиц поколебало его намерение. Ему не хотелось сегодня убивать. Пусть радуются эти божьи твари светлому дню, голубому небу, пусть пьют живительную влагу из широких листьев, пусть теряют перья в любовном экстазе. Лучше без забот проехать лесной чащей, насладиться кипящей вокруг жизнью, помолиться в ближайшем монастыре, чтобы бог помог ему избавиться от тревожных мыслей.
Царь натянул поводья. Конь Алексы едва не столкнулся с жеребцом царя. Асень вспомнил, что давно хотел поговорить с севастом о его учебе, о том, как он овладевает языком латинян. В свое время этому языку его учил патер Гонорий. От старой няни Феофаны он научился говорить по-ромейски, но язык латинян так и недоучил. Однажды познакомился Алекса с помощником царского писаря Драгана латинянином Люсьеном, бывшим мелким рыцарем, который из-за каких-то прегрешений бежал из Константинополя и попросил приюта в Тырновграде. Человек преклонного возраста, не имеющий средств к существованию, он вынужден был согласиться на роль помощника писаря, переводил и переписывал послания царя в Константинополь. Иногда помогал царю как толмач. Бывший рыцарь не гнушался этой службой, за деньги он был готов делать все что угодно. За деньги же он согласился учить своему языку и Алексу.
Однако хваткий ум и острая память
Подвыпив, бывший рыцарь обычно начинал хвастаться своими подвигами, потом плакал пьяными слезами и велеречиво произносил:
— Мы, латиняне, дорогой мой севаст, странные люди, проклятые богом и папой. Мы пренебрегли гробом господним, который хотели освободить, променяли его на золото и женщин Царьграда. Мы тщимся создать для себя рай на земле, а получим лишь ад на том свете… Увы, мой дорогой севаст, мы прокляты.
Но ни пьяные слезы, ни жалостливые слова не мешали ему на следующий день быть заботливым учителем.
— Как у тебя дела с фряжским? — спросил Иван Асень.
— Не хочу хвалиться, государь…
— Учи, этот язык скоро может тебе понадобиться.
К учению севаста у царя был не праздный интерес. Победы Феодора Комнина могли принудить его к союзу с латинянами. А для переговоров нужны люди, знающие их язык, обладающие быстрым и ясным умом. Если придется пойти на это, то лучше послов, чем севастократор Александр и севаст Алекса, не найти. Конечно, хорошо бы обойтись без этой надобности…
Царь дал поводья и пришпорил коня.
В стороне, среди зелени деревьев, замелькали белые стены монастыря.
Сеньора Маргарита сидела в садовой беседке. Отсюда виднелся противоположный берег Золотого Рога, прибрежные сады, летние дворцы, лодки у причалов и лодки, в которых катались по заливу влюбленные или просто веселые молодые люди. Сеньора Маргарита знала, что на этих, таких романтических с виду, прогулочных лодках часто сводились жизненные счеты и проигравший с камнем на шее летел в воду. Поэтому-то сама никогда не испытывала ни малейшего желания покататься на лодке. Она понимала, что многие рыцари догадывались о ее занятиях. К ней частенько наведывались оскорбленные прозревшие мужья, желающие получить подтверждения своим подозрениям. А зачем это им нужно — и сам бог не знал. Самое большее, что они могли сделать, установив истину, — избить жену. Императору-то, который с ней забавлялся, что они могли сделать? Разве что мысленно послать ему проклятия. Не дай бог произнести их вслух. Роберт де Куртене, как все трусливые люди, был жесток и мстителен. Конон де Бетюн осмелился как-то от имени рыцарей заявить протест против развлечений императора. От эпиграммы, сочиненной им на эту тему, Куртене пришел в бешенство. Бетюн считал себя нужным императору человеком. Ему казалось, что если он покинет двор, Константинополь в тот же день рухнет. Самоуверенность стихотворца была так велика, что, когда император недвусмысленно пригласил его объясниться по поводу эпиграммы, он попросту в глаза тому заявил, что не может терпеть атмосферы тайных связей и сводничества во дворце. Дерзкие слова знатного рыцаря взбесили императора, и он выбросил Бетюна из императорских покоев, словно последнего нищего. Поэтому оскорбленным благородным рыцарям ничего не оставалось, как, затаив ненависть, терпеть. Естественно, что эта ненависть распространялась и на сеньору Маргариту. И она, побаиваясь за свою жизнь, крепко запирала кованые двери, чутко прислушивалась к разговорам стражи и слуг, чтобы не пропустить случайное слово о тайном заговоре против себя, подготовку которого подозревала…
Чтобы уменьшить число своих врагов, она за мзду сообщала кое-кому о связях их жен с императором. Действовала она наверняка, зная, что после мрачной истории с Бетюном ее не выдадут, не посмеют пожаловаться на нее императору. А деньги, полученные от рыцарей, она аккуратно складывала в дубовый окованный сундучок. План ее был прост; накопив достаточно золота, потихоньку покинуть Царьград, отправиться в родную Фландрию и провести там остаток лет своих благочестиво, в молитвах, в постах и бдении.