Восточная Пруссия глазами советских переселенцев
Шрифт:
переселенческий билет получили, сказали им. Они нас провожать приходили.
Ругали нас за то, что на не-
мецкую землю едем. Как, говорят, будете с немцами жить? А что, немцы не
люди, что ли? Такие же, как и мы. Вот. Оформили документы в горисполкоме и
поехали.
Об этом же говорила и Татьяна Семеновна Иванова из Витебской области:
— В сорок четвертом году фашистов прогнали, я стала работать в колхозе.
Голодно было. Ни комбайнов, ни вообще
разбитыми танками, машинами. Так что мы на себе пахали, боронили, сеяли.
Была у нас одна оставшаяся лошадь, так мы ее потом от голода зарезали,
разделили и съели.
Желание уехать от старой жизни порою имело под собой и другие основания.
Зимой 1937—1938 годов у Александра Августовича Мелига л в а был арестован
отец: «Мы приехали еще и потому, что на мать смотрели как на врага народа,
вернее — как на жену врага народа. Мы думали, что на новом месте все будет по-
другому».
Не слишком доверяясь официальной агитации, люди стремились получить
побольше достоверных сведений от тех, кто уже побывал в Кенигсберге или
поблизости, в Прибалтике.
Из воспоминаний Николая Петровича Мухина:
— Моя жена переговорила со знакомым чекистом. Тот знал Восточную
Пруссию и сказал, что мы едем не на пустое место, что там город, как наш
Ленинград. Хоть он и разбит, но жить будет где, и людей там наших, русских,
будет много, так как вербовка идет по всей стране. Вот мы с женой и решились
завербоваться.
Мнение и советы, особенно приглашения уже уехавших знакомых, являлись
существенным фактором при принятии решения. Важно было зацепиться за кого-
то, получить поддержку на первое время. Да и слова знакомых людей вызывали
гораздо больше доверия, чем агитация уполномоченных, которую те вели по
долгу службы.
Это подтверждает в своих воспоминаниях Владимир Григорьевич Шмелев из
Рязанской области:
— Мой брат Василий воевал в Восточной Пруссии. После войны он приехал
домой, пожил немного, осмотрелся да и опять уехал. Завербовался. Письма нам
писал, что жизнь здесь хорошая. Мы, мол, рыбы едим до отвала, селедочные
головы даже не едим — выбрасываем за окно. А мы же в России рыбы-то и не
видели. Ну, если нам привезут хамсу, такая мелочь, так ее из-под полы продавали
своим. Писал: приезжайте к нам, живем нормально, у нас тут лещи, судаки. А мы
23
даже не знали, что это за рыба такая. У нас речушка небольшая была, так там
огольцов наловишь. Вот и вся рыба. Мать пошла к уполномоченному и
завербовалась.
Если же из знакомых
ловили различные, порой самые невероятные слухи о новой земле: «Сразу после
войны пошли разговоры среди эвакуированных: «Поехали в Пруссию, там лежат
снопы немолочены!» (Мария Ивановна Макеенко). «Ребята, которые приезжали
из Кенигсберга, говорили, что там есть все: и тушенка, и яичный порошок... А у
нас даже после прорыва блокады было очень голодно» (Мария Дмитриевна
Машкина).
Одновременно ходили и другие разговоры:
— Многие отговаривали нас, говорили: «Вас там убьют, там же немцы
живут!» И когда мы потом с подружкой Зиной Затрускиной прохаживались по
перрону Белорусского вокзала в Москве в ожидании отправления нашего
эшелона, подошел молодой милиционер и спросил: «Девушки, вы такие
красивые, зачем вы туда едете? Ведь вас там убьют!» Он знал, куда мы едем,
ведь наш эшелон был самым первым, везущим в Восточную Пруссию
переселенцев по вербовке, — рассказывает Анна Ивановна Трубчанина.
— Нам говорили: «Куда вы едете на неметчину?» А нам что... Мы пацаны,
нам интересно: «В Кенигсберг едем! В Кенигсберг!» — вспоминает Владимир
Григорьевич Шмелев, тогда десятилетний мальчишка, отправившийся с семьей в
свое первое путешествие.
Сквозь сито благонадежности
Проведение такой акции, как переселение, не могло обойтись без
тщательных проверок людей: область ведь была пограничная. Несмотря на
острую нехватку переселенцев, процент отсеянных был достаточно велик, —
иногда излишне строгий отбор сводил на нет работу вербовщиков.
Рассказывает И. Н. Р - е в :
— Пригласил меня секретарь райкома и сказал, что мне поручают набрать из
района 250 семей. Я ходил по дворам, уговаривал людей. Многие соглашались.
Набрал примерно сто сорок хозяйств. А выпустили только тридцать одну семью.
Приехала комиссия. Из Москвы, что ли? Давай проверять. Многим стали
отказывать. Всякое ведь было. Может, кто в плену был или во время войны
командира не послушал.
Препятствием могло быть семейное положение, здоровье, состав семьи
(требовалось иметь не менее двух трудоспособных), политическая
неблагонадежность. Если в хозяйстве не было коровы — таких тоже отсеивали,
но лишь в первое время. Видимо, кто имел крепкое хозяйство, не очень-то рвался
на чужбину, поэтому уже в 1947 году разрешили набирать и «бескоровные»