Восточные сюжеты
Шрифт:
Вот и площадь. Народ, что сошел с корабля, уже давно разошелся, разъехался. Голубая машина моего приятеля ждала нас.
Захра-ханум будто впервые видела наш город, разглядывала мчавшиеся навстречу дома, улицы, прохожих. Широко раскрытые глаза были чем-то удивлены.
Перед тем как пойти встречать Захру-ханум, я заглянул в ее комнату: окно блестело своими стеклами, ветер развевал белые занавески. В большом медном казане варился рис. Сварится, откинут на дуршлаг, положат в казан масло, насыплют промытый рис — пусть дойдет. На расписном тяжелом подносе будет горкой выситься шафранный плов. Герои древних легенд глядели на меня с настенного ковра.
Машина выехала на нашу улицу, остановилась у нашего дома.
Жена дяди моей бабушки с трудом вышла из машины, ступила на тротуар. Опершись рукой на каменную, оспенную от дождя и ветра стену нашего дома, она медленно опустила седую голову, что-то шепча трясущимися губами…
1963
Перевод М. Гусейновой.
ТЕЛЕФОННЫЙ ЗВОНОК
Лифт остановился на этом этаже. Тишину прервал звонок. Севда с ребенком на руках открыла дверь.
— Вас к телефону, — говорит женщина в серой телогрейке.
Дверь лифта открыта — на темную площадку падает желтый свет.
— Я сейчас! — Севда набрасывает на плечи сыну шаль и выходит. Сначала защелкивается дверь в квартиру, затем лифта. Этаж погружается в темноту…
Дом построен недавно, в квартирах еще телефонов нет. Для всего подъезда на первом этаже — один аппарат. Лифтерша сидит рядом с телефоном.
— Кто говорит? Зарифа? Какая Зарифа?.. — Удивленно помолчав, Севда вспоминает: — Ах, Зарифа!.. Какими судьбами?.. Хорошо, буду ждать, приходи.
Не закрывая двери лифта, Севда открывает английский намок. Возвращается, захлопывает светящуюся кабину, притворяет за собой дверь квартиры. Лестничная площадка снова в темноте — испорчена лампочка, надо сменить.
«Зачем я ей нужна?» Севда кидает на вешалку шаль, опускает сына на пол и, держа его за руки, медленно идет по коридору. «В последний раз… Кажется, после нашей свадьбы я не видела ее. Что за дело у нее ко мне?»
Оставила сына, отступила назад и протянула к нему руки:
— Иди, не бойся! Ну, смелей!
Ребенок неуклюже засеменил, дотянулся, обхватил ноги матери, уткнулся носом ей в колени.
— Мой Гюндуз! — Севда подняла, прижала к себе сына.
Стала ходить по комнате.
…Зарифа старше Севды лет на шесть. Они жили в одном дворе. Зарифа на втором этаже, Севда — в полуподвале. Их окно выходило на каменную лестницу. Севда с матерью видела не лица поднимавшихся на второй этаж, а ноги и ботинки.
Когда началась война, и отца Севды и отца Зарифы мобилизовали, отправили на фронт. Они сражались в одной части. И письма от них, можно сказать, приходили в один день.
Были трудные годы. Девочки затемно вставали, шли в длинные очереди за хлебом. Не хватало сахара. Не было масла. Часто пили чай с куском черствого хлеба.
В семь лет Севда делала все по дому. Мать работала на ткацкой фабрике — рано утром уходила, поздно вечером возвращалась. Иногда приносила с работы в пол-литровой банке розовый кисель. Это было лакомство. Сейчас в доме Севды никто не любит кисель. Особенно семилетняя дочь Севды — Айгюн. «Неужели
В те дни часто поднимались на второй этаж две пары ног: одни в сапогах, другие в новых, на толстой подошве мужских туфлях.
«Тот, кому принадлежали сапоги, жил на нашей улице. В начальной школе он учился в одном с Зарифой классе. Потом ввели раздельное обучение, они стали учиться в разных школах. Был он худым высоким парнем, с черными, вьющимися волосами. Будто стыдясь высокого роста, Сулейман чуть сутулился. При виде его почему-то хотелось улыбнуться — уж очень смешным он был в коротком кителе, подаренном ему отцом, на несколько дней приезжавшим в Баку с фронта».
Севда и сейчас помнит печальный рассказ отца Сулеймана: «Наша часть попала в окружение, с трудом разорвали кольцо, соединились с другими частями. Были нас тысячи, остались сотни». Отец Севды был из тех тысяч.
«Владельцем туфель на толстой подошве был коротконогий пожилой человек. Он работал в ювелирной мастерской. Ювелир часто приходил на второй этаж, потом и на ночь стал оставаться. Мать Зарифы ушла с работы, они теперь жили хорошо. Ювелир стал новым отцом Зарифы. И отец бывает новый или старый…»
— Гюндуз, иди, иди, вот так! Не бойся!
Гюндуз, опасливо оглядываясь, с трудом держится на ногах, крепится, чтобы не сесть, потом, выбрасывая ноги вперед, часто дыша, идет, переваливаясь по-медвежьи, к матери.
— Сейчас придет папа, придет сестра! Садись вот сюда, а я пойду готовить обед… Только не плакать!
Севда сажает сына в деревянный манеж, где лежат игрушки, и уходит на кухню. Зажигает газ и начинает опаливать над огнем курицу.
«…Помню, однажды Зарифа позвала меня к себе наверх. Отчима и матери не было дома. Позвала, достала из кастрюли куриную ножку и протянула мне. И сейчас я помню вкус той курицы… Нет, Зарифа не была похожа на свою мать. Мать ее всегда жаловалась: того нет, этого не хватает, дороговизна, от голода все умрем. Просили в долг — отказывала, говорила, что нет дома и копейки. Жадина!
У ювелира была комната в городе, они сдавали ее. Не бывало и дня, чтобы по лестнице наверх не таскали какие-то ящики и узлы с вещами. Иногда вносили старинные зеркала, ковры, резные шкафы, стулья. Во дворе у нас многие продавали дорогие вещи, купленные еще до войны, — жизнь была тяжелая. Кто продавал пианино, кто ковер, а кто и одежду. Покупателей было мало. А ювелир покупал. Выручал тех, кто нуждался. И никто не догадывался спросить, никто не спрашивал, откуда у него и таких, как он, столько денег. Мать моя говорила: «Вот кончится война, вернутся наши воины, и такие вот люди будут держать ответ перед народом! Спросят: «А что ты сделал для нашей победы?» Тогда посмотрим, что ответит ювелир и такие, как он!..» Но война кончилась — никто не спросил, никто не ответил.