Вот люди
Шрифт:
— Драстье! — Он улыбался искренне и радостно. Так здороваются близкие.
К микрофону подошла женщина, и над площадью раздался её голос:
— Товарищи милисиано, пропустите народ ближе к трибуне, будет говорить Фидель.
Будто волны хлынули на только что опустевшую магистраль. Вперед устремилось много тысяч людей. Не было ни рядов, ни колонн. Казалось, мог произойти несчастный случай. Но ничего плохого не случилось. Просто на огромной территории не осталось и метра свободной площади.
На трибуну поднялся Фидель Кастро. Говорить он начал не скоро. Сотни тысяч кричали «Фидель!» и какие-то слова приветствий. Улучив момент, Фидель, наклонившись к самому микрофону, крикнул:
— Товарищи!
И
— Американские империалисты, — продолжал он, — заявляют, будто я сгоняю вас сюда силой…
Дальше он уже ничего не мог сказать. Люди свистели, кричали, проклинали. Гудела площадь от гнева. Это была бурлящая ненависть к врагам, и вырвалась она из груди народа, как извержение вулкана.
Интересная деталь: во время карибского кризиса в Гаване и других городах мгновенно возникли большие очереди. Не за хлебом или мылом. За оружием. Как невиданное оскорбление, воспринимали глубокие старики и юнцы отказ в оружии и добывали его всеми правдами и неправдами.
Фидель Кастро продолжал свою речь. Он говорил так выразительно, от всей души и всей душой, что, казалось, можно обойтись без переводчика.
Когда речь шла о достижениях, в нем была такая чистая радость, такая торжествующая гордость, что это приводило в восторг. Когда он говорил о врагах, в нем с той же силой и физически ощутимой яростью проявлялась ненависть, и она с удесятеренной силой передавалась народу. Когда он говорил об ошибающихся, в его голосе были боль и сожаление.
В свои слова он вкладывает больше, чем их словарное значение. В его устах «американский империализм» выражал и ненависть, и презрение, и веру в победу народа, и превосходство нового строя. Уже только произнося эти слова, он пригвождал к позорному столбу империалистов. Всё это в его интонации, мимике, жестах: неожиданных, искренних.
Сразу после парада я отправился в порт Нуевитас. Длинный пирс, два железнодорожных состава с сахаром, два узких, как пригородный перрон, причала. У одного из них — «Солнечногорск», у другого — «Полтава». Погрузка идет так быстро, будто смотришь ленту ускоренной киносъемки. Лоснятся коричневые влажные спины, мелькают красные, серые, синие шорты и шапочки. Взмывают и падают в трюмы связки по десять мешков. Их разносят по твиндеку и небрежным поворотом плеча сбрасывают со спины, и с удивительной точностью они ложатся в определенное для каждого место. И вот уже в шести трюмах «Солнечногорска» — сто десять тысяч мешков. Это пять тяжеловесных составов.
И снова знакомые команды:
— Опустить стрелы!
Тепло прощаемся с кубинцами.
— Поднять трап!
Всё. Широко разворачиваясь, теплоход коммунистического труда уходит в далекий путь.
К океану ведет сильно изрезанный канал, длиною в десять миль, изобилующий крутыми поворотами, мелями, узкостями. По обоим берегам густые мангровые заросли. Надо идти малым ходом. Но чем меньше ход, тем менее управляемо судно. Чтобы океанскому теплоходу повернуть на малом ходу, требуется огромная площадь, а не узкий канал. И кубинский лоцман отдает команду: «Полный вперед!»
Теплоход быстро набирает скорость, а впереди крутой изгиб. Кажется, уже никакая сила не погасит инерции, и он врежется в берег, если даже отработать назад. Но в какой-то момент раздается новая команда: «Право на борт», и теплоход разворачивается почти под прямым углом. Это высокое мастерство лоцмана. Надо уметь уловить этот момент, эту единственную секунду, раньше которой или позже любая команда уже не спасла бы от аварии.
Долго петляет теплоход по каналу, пока не выходит к маяку. Дальше — открытый океан. Подходит катерок за лоцманом. Я передаю письмо для кубинских друзей.
Аста ла виста,
— Полный вперед! — командует капитан Кнаб.
Какое-то странное состояние. Грустно. Впереди — Багамские острова, Гаити. Со школьных лет, с уроков географии остались неразрывны Куба и Гаити, Антильские и Багамские острова. Что-то непостижимо далекое, манящее, таинственное.
Куда же вы ушли, мой маленький креольчик, Мой смуглый принц с Антильских островов?Мы покидаем Антильские острова, родные, близкие. Всплывают в памяти встречи, города, дороги. Всё сумбурно, без связи одного с другим… Рита Диас… Замок Ирэне Дюпона… «Это ваша последняя возможность закурить гаванскую сигару…». «Я Миша. Русский — Миша, испанский — Мигель»… Рыбаки Мансанильо, Антонио Сааведра. «Буэнос диас, Ленин!»
Антильские острова! Далекие, таинственные, манящие… Пятьдесят четыре дня я пробыл здесь.
Аста ла виста, Куба! Ты стала родной. Я обязательно снова приеду, чтобы сказать:
«Буэнос диас, Куба!»
КТО ЭТА ДЕВУШКА?
Одиннадцать дней мы шли через Атлантический океан. Далеко слева остались Азорские острова, португальский остров Мадейра. Близ берегов Африки дул харматан. Он принес в океан сухую пыль из пустынь и изнурительную жару. Странно видеть сплошную пыль, когда вокруг только вода. Но харматан не страшен, говорят моряки. Страшен самум, который случается именно в этих местах. По-арабски «самум» — «ядовитый», «отравленный». Арабы называют его «Отравленный ветер» или «Дыхание смерти». Он налетает с сильно нарастающим шумом и свирепствует не больше 15–20 минут. Этого достаточно. Тучи раскаленного песка окутывают океан красновато-желтой мглой, сквозь которую солнце кажется багровым, а вода темной и густой, как кровь. Усиленное испарение влаги из организма вызывает рвоту, невыносимую головную боль, а иногда и смерть.
Мы благополучно миновали район, где бывает самум. Ночью показалось зарево. Оно было туманным, еле видимым, а потом залило весь горизонт: Касабланка.
Чужие порты, особенно ночью, кажутся загадочными. Цветные огни бросают тусклый свет на серые громады зданий. Подходим ближе. Сверкает огненной рекламой один из красивейших городов Африки. И ярче других голова сфинкса. Она горит то синим, то красным, то зеленым светом, и её нервные стремительные контуры, точно молнии, бьют в глаза. Голова сфинкса возвышается на крыше здания, построенного в стиле модерн, в пригороде Касабланки. Это публичный дом.
Публичные дома в Марокко запрещены. Но этот единственный существует открыто: он принадлежит и приносит доход весьма влиятельному лицу.
Неподалеку, на берегу океана распласталось ещё одно здание в цветных огненных бликах: игорный дом. Я был в нём. Ходил смотреть, как всё это происходит.
Зеленые столы больше бильярдных, Яркие секторы кругов: черные — красные. Бегает, вертится тугой пластмассовый шарик: черное — красное, черное — красное. Мечутся за ним воспаленные глаза, облизывают пересохшие губы люди, потерявшие над собой власть. Крупье: черные костюмы, черные лопатки на длинных гибких рукоятках, бесстрастные, холодные лица. Они никого не зазывают, не приглашают. Точным, как автомат, движением опускают в автомат шарик, ударяют по рукоятке: черное — красное, черное — красное. Плывут над столами, покачиваясь, гибкие рукоятки лопаток, сгребая деньги.