Вот пуля пролетела
Шрифт:
По сентябрьскому времени уже вечерело, и фонарщики по своим маленьким лесенкам карабкались ввысь, чтобы дать городу свет. Жуки-светлячки за работой. Дождь еще не решил, будет он, или нет, и вечерние гуляки пользовались минутой, чтобы подышать столичным воздухом.
Ехать было недалеко, на Малую Морскую, и сумерки не успели перейти в ночь, когда человек Александра Христофоровича впустил меня в прихожую, пахнущую воском и — немножко — сандалом.
— Давненько мы с вами не виделись, господин барон, — сказал Бенкендорф.
— Давненько, — согласился я.
— Подумать
— Положим, вы, Александр Христофорович, уже тогда предвидели, что судьба готовит вам поприще самое ответственное.
— Ну да, предвидел, — ответил Бенкендорф не без самодовольства. — Вернее, уповал на то.
Тогда, в восемьсот втором, судьба свела нас в экспедиции к таинственному Навь-Городу, якобы прятавшемуся где-то в Сибири. Возглавлял экспедицию барон Спренгпортен, человек дельный, но уже в возрасте. На берегу Иртыша он разделил нас: Бенкендорф отправился в Якутск, я — в Нерчинск, а сам Спренгпортен — в Кяхту. Навь-Города мы не нашли, да и мудрено было найти, Сибирь большая, а нас мало.
А потом мы не встречались. В войне двенадцатого года воевали рядом, но не встречались.
— Так какой же интерес вызвал скромный ротмистр в отставке Магель у всемогущего генерала Бенкендорфа? — спросил я.
— Не прибедняйтесь, не такой уж скромный получился ротмистр. Коньяк, вино, сигару?
— Полагаюсь на ваш вкус, граф.
Бенкендорф выбрал шотландский виски. Не иначе, Воронцов приучил.
— Во-первых, господин барон, я должен объявить, что Государь доволен вашей деятельностью во время пребывания за пределами Отечества и объявляет вам высочайшее благорасположение. Сидите, сидите, — ответил он на мой порыв вскочить. — Он предлагает вам вернуться на официальную службу, если, конечно, на то будет ваше желание.
Я помолчал, показывая, что ценю постигшее меня счастья, а потом ответил:
— Прошу передать Государю мою искреннюю признательность за высокую оценку моих стараний. Но я полагаю, что на своем месте смогу принести больше пользы Отечеству, действуя как частное лицо.
— Вы думаете?
— Уверен. Ротмистров в Отечестве и без меня много.
— И потому вы скупаете журналы?
— Всего-то два, ваше превосх… ваше высокопревосходительство.
— Без чинов, без чинов, господин барон. Нам, гревшимся у одного костра, в частной беседе можно быть и проще.
— Извольте, господин граф.
— И мы ведь были на ты? Молодость не вернуть, но можно вернуть отношения.
— Быть по сему!
И мы вновь наполнили стаканы тяжелого немецкого хрусталя скотским пойлом — так мы называли виски, будучи поручиками.
— Так зачем тебе журналы, да еще — два?
— Скажу так: чтобы заработать денег.
— И только?
— А для исправного заработка следует устранить известный крен отечественной журналистики. Журналы должны двигаться в согласии с видами правительства, а не поперек. Ну кто же ставит корабль поперек течения? Далеко не уплывешь. Другое дело — плыть по течению, по матушке по Волге, да еще под парусом.
— Интересная мысль. Ну, плывешь, а дальше?
— А
— Так ты промышленник?
— Да, промышленник. Плантатор. Говоря шире — капиталист. И знаю, что благоустроенное, прочное государство есть первейшее условие для применения капитала.
— Вот как? Значит, государство для капитала?
— И наоборот, граф, и наоборот: не нужно золото ему, когда простой продукт имеет.
— Кстати о Пушкине: я слышал, у тебя с ним вышла ссора? И дело идет к дуэли?
— Это не ссора, а так… вздорный характер, и больше ничего. А дуэли не будет: Пушкин мне должен, и должен немало. Должник же стреляться с заимодавцем до выплаты долга права не имеет. Так что побесится немного, да и успокоится.
— Государь принимает в Пушкине участие, — осторожно сказал Бенкендорф.
— Источник невзгод Пушкина — сам Пушкин, — ответил я. — И если бы какой-нибудь добрый волшебник вдруг решил денежные проблемы Александра Сергеевича, заплатил все его долги, к примеру, то через год господин Пушкин опять оказался бы и без денег, и в долгах, и на грани дуэли. А может, и за гранью. Это свойство натуры, а натуру ломать — только портить. Вот займется «Современником» всерьёз, чтобы не с убытков жить, а с прибыли, тогда и поймет цену деньгам — своим деньгам. Глядишь, и появится ответственность.
— Ты думаешь, Пушкин безответственен?
— Это представляется очевидным. Вот он ищет дуэлей, так? Положим, кто-то его убьет, на дуэлях это порой случается. Был бы он одинок, то и ладно, его жизнь — его правила. А так он оставит жену и детишек безо всяких средств и с огромными долгами. Чего ради? В угоду желанию написать злоехидный стишок на своего ближнего?
— Любопытная мысль, — сказал Александр Христофорович. — Но вернусь к журналам. Почему — два?
— Чистый расчет. Для охвата публики. Москва, так уж сложилось, настороженно относится к Петербургу. Потому москвичи предпочтут свой журнал столичному. Не только москвичи, но и провинциалы южных губерний.
— А направление этих журналов? Разное? Либеральное, консервативное?
— У журналов нет и не может быть никаких разных направлений! Направление должно быть одно: разъяснять подданному, что единственным путем к прочному благополучию оного есть путь ревностного выполнения начальственных предписаний. Если предписания будут либеральными, то и путь будет либеральный, а если консервативные — то и путь будет консервативный. Только так, и никак иначе!
Бенкендорф даже поперхнулся виски, и не сразу смог продышаться.
— Ты, барон, это… Предупреждай! А вообще-то мысль верная. Чеканная.
— Любые начинания, и особенно начинания общественно значимые, к которым, несомненно, относится журналистика, должны соответствовать как гражданским постановлениям в частности, так и дальнейшим видам России в общем, — продолжил я.
Бенкендорф, уже подготовленный, только моргнул два раза, а потом сказал:
— Если ты сумеешь воплотить слова в дела, то со стороны властей можешь рассчитывать на всяческое содействие.