Война глазами солдата
Шрифт:
Около землянок нас встречает капитан и благодарит. Сдаем кабель старшине роты. Капитан в награду оставляет нас в роте и посылает Темкина на дежурство на телефон, меня – на всю ночь на пост охранять роту. Стоит жуткий мороз: всё время тру щеки и нос. Хлопаю варежкой о варежку, топаю ногами – вообще весь в движении, иначе каюк – что-либо отморозишь, а потом особист скажет, что я сделал это нарочно, чтобы уйти в госпиталь.
На сей раз поход за "общественными" трофеями прошел благополучно, без потерь. Но так было не всегда, далеко не всегда. Вскоре немецкий кабель пошел в дело. Он полностью заменил потрепанный и весь перебитый телефонный кабель на "Незабудку", так как своего в резерве
***
Рано утром следующего дня меня прямо с поста и сержанта Тихомирова прямо с дежурства отправляют на "Ромашку". Идем с катушками кабеля на плечах, едва передвигая от усталости ноги. Идем по льду канавы вдоль линии связи. Еще темновато, а потому относительно тихо – иногда постреливают из винтовок и автоматов. Пули то с шумом ударяются о стволы деревьев, то со свистом проносятся мимо. Моя голова инстинктивно дергается в сторону от просвистевшей пули. Не спавший всю ночь, как и я, Тихомиров находит силы посмеяться надо мной.
– Что задергался? Раз просвистела, значит не твоя. Свою никогда не услышишь.
Умом, конечно, понимаю эту фронтовую истину, но справиться со своей головой не могу – дергается на посмешище другим и всё тут. Считается высшей доблестью, если при свисте пуль голову держишь прямо. Значит, ты не трус. Пришли на КП батальона. Штаб неплохо устроился в немецкой землянке, очень похожей на ту, в которой я был вчера. В землянке полно людей, прячутся от обстрела и от мороза. Около входа притулился наш телефонист, рядовой Маштанов (второго, Белова вчера ранило) и держит телефон на коленях. Устраиваемся с Тихомировым в окопе на снегу позади землянки.
Уже светло, и противник усиливает огонь. Где-то сзади нас слышны разрывы нескольких снарядов. Связь нарушена. Как младший по званию и по возрасту поднимаюсь, выскакиваю из окопа и на линию. Бегу по бровке знакомой канавы. Неожиданно, за что-то зацепившись, падаю в снег. Рядом раздается взрыв. От испуга мгновенно вскакиваю и бегу по снегу дальше. Сзади слышу окрик:
– Стой, куда бежишь! Стрелять буду!
Оглядываюсь. Вижу направленный на меня ствол пулемета, лежат на снегу, подложив под себя лапник, два красноармейца. Не обращая на них внимания, продолжаю свой путь. Над головой раздается пулеметная очередь и тот же окрик:
– Стой, говорят! Бегом к нам! Живо!
Подбегаю к пулеметчикам, один из них зло орет:
– Ты что это, сукин сын, с передовой в тыл драпаешь? А ну назад в роту! Твою мать!
– В какую роту? – отвечаю, не понимая, в чём дело. – Я должен сначала обрыв линии связи устранить. С “Астрой”, тьфу-ты, с командиром полка связи нет.
– Так ты связист? – меняет тон пулеметчик.
– Связист, а кто же! Некогда мне тут с вами калякать? – отвечаю я, собираясь бежать дальше по линии связи и от пулеметчиков заградительного отряда нашей дивизии.
– Энто другое дело. Давай беги, связист, – миролюбиво отвечает пулеметчик и продолжает, – а мы думали, что пехота потихоньку драпать начала. Если бы не остановился, так влепили бы тебе в зад, и поминай как звали. Приказ начальника на то имеем. Да постой, у тебя же сзади кровь из-под шапки струится. Ты что, братец, ранен? А ну сними шапку.
В пылу бега я не почувствовал ни удара осколка о голову, ни боли. Оказывается, зацепив ногой проволоку, я подорвался на пехотной мине, то ли нашей, то ли немецкой – хрен его знает. Осколок мины, видимо, уже на излете, чиркнул сзади, касательно по голове и сорвал с нее небольшой кусочек кожи. Только теперь ощутил боль в голове. Надо бросить всё и идти к врачу. Имею на это полное право – ранен. Однако связи-то ведь нет, да и идти всё равно в сторону медпункта. Поскольку чувствую себя хорошо, решил идти всё же по линии связи. Вскоре обнаружил обрыв провода. Видимо, кто-то шел и зацепил кабель ногой. Так тоже довольно часто бывает. Не всегда в нарушении связи виноват противник – часто свои. Ходит солдатня не там, где надо, спотыкается о кабель и рвет его, особенно часто ночью. Исправляю повреждение и направляюсь в роту. Старшина, увидев меня, покачал головой и направил в полковой пункт медицинской помощи (ПМП).
После перевязки врач хотел, видимо, отправить меня в медсанбат (медико-санитарный батальон в составе дивизии), но почему-то раздумал и решил лечить меня сам.
– Передай командиру роты, что я освободил тебя от всех работ на три дня и велел эти дни лежать, – сказал врач. Потом добавил, – ничего страшного, дружище, считай, что крепко повезло, легко отделался. Завтра приходи на перевязку.
***
Два дня пролежал в землянке. Отоспался и отогрелся. Рана на голове слегка зажила, боль утихла. На третий день вызывает ротный. Спускаюсь в его землянку, докладываю о прибытии.
– Ну как голова? Болит? —спрашивает капитан.
– Да нет, товарищ капитан. Боль как будто бы утихла, – ничего не подозревая, бодро отвечаю я.
– На "Ромашке" ранен рядовой Данилов, там больше некому дежурить, – объясняет капитан, – посылаю тебя, в роте сейчас людей больше нет. К вечеру пришлю замену. Иди!
Делать нечего – лечение закончилось. Беру карабин и направляюсь на "Ромашку". Сидор оставляю в землянке. На кой хрен таскать его туда и обратно. К вечеру ведь вернусь в роту. За два дня, что я болел, "Ромашка", вслед за ротами, продвинулась вперед. Ушло на новое место и КП батальона. Чтобы не плутать, как обычно, иду по линии связи. Привычно осматриваю кабель. Вот немецкие окопы и блиндаж, теперь здесь на передовой командный пункт полка – "Астра-2". Иду дальше. Наконец вижу шалаш – это и есть теперь "Ромашка". Сменяю сонного сержанта Тихомирова, дежурившего у аппарата бессменно всю ночь. Отдав мне трубку, сержант тут же, рядом с шалашом, валится на снег и мгновенно засыпает.
Телефонную трубку приходится всё время держать в руке. Обычно она висит на веревочке или бечевочке за ушной раковиной телефониста. Однако голова моя всё еще забинтована вместе с кончиками ушей и повесить трубку за ухо я не могу. От неподвижности затекают и замерзают руки и ноги.
Постепенно холод охватывает все тело. Вместе с телефоном выхожу из шалаша и начинаю прыгать. На минуточку кладу трубку на аппарат и, как извозчик, бью себя наотмашь руками. Бью и прыгаю. Прыгаю и бью. Становиться чуточку теплее. Беру трубку в руки и проверяю линию – всё в порядке. Кладу трубку и высоко подпрыгиваю, махая руками. Становился теплее. Проверяю линию. Оказывается, меня вызывают – просят "Десятого". Отдаю трубку "Десятому" и бегом во всю прыть вокруг шалаша. Бужу Тихомирова – у него побелела щека. Спросонья трет щеки и нос и вновь валится на снег спать.
"Надо за ним смотреть и смотреть”, – отмечаю я про себя и слышу окрик комбата.
– Эй, телефонист, кончай прыгать, бери трубку.
Возвращаюсь в шалаш на свое место. Из шалаша выходит комбат и тоже греется. За ним выходят еще двое командиров. Потом все трое возвращаются в шалаш и принимаются за свое прерванное дело. Во время работы еще не раз выходят они греться. Наблюдая за ними, начинаю понимать, какие они, в сущности, еще мальчишки.
Приносят обед. Бужу Тихомирова, он едва продирает глаза, трет нос и щеки. Обедаем по очереди. Достаю ложку из голенища валенка. Суп в котелке уже холодный, каша и кусочки мяса примерзли к крышке. Проглотили обед – ни сытнее, ни теплее не стало. Получается, не обед греет нас, а мы греем обед, в желудке ему тепло. Тихомиров держать "трубочку" всё еще не может и снова, как сноп, валится на снег. Я продолжаю дежурить. После обеда постепенно становится всё-таки чуть теплее, мороз терпеть можно. Время идет.