Война и причиндалы дона Эммануэля
Шрифт:
– Так точно, господин генерал.
– И вот еще что. Следует несколько расширить работу. Сформируйте оперативную группу. О расходах не беспокойтесь. – Генерал небрежно махнул рукой. – Присылайте мне счета, я их проведу через Армейский благотворительный фонд и Программу пенсионного обеспечения солдатских вдов.
Полковник поручил трем своим приятелям отобрать еще по четыре идеологически выдержанных человека, и вскоре центр собеседований заработал на всю катушку. Обычно с наступлением темноты двенадцать наймитов отправлялись за подрывными элементами и привозили их группами по четыре человека, а полковник и его друзья вели допросы.
– Прелестно, – отвечал полковник, переняв от генерала Рамиреса манерность и некоторые словечки.
Дело осложнялось тем, что избитых людей домой не вернешь – они пожалуются на арест и насилие тайной полиции. Полковник держал их в училище, где вскоре возникло невероятное перенаселение. Все это уже действовало ему на нервы: приходилось составлять расписание кормежки, расписание умываний, расписание посещения уборной, да еще составлять счета, вызывать на собеседования, безрезультатно допрашивать и. что хуже всего, целыми днями слушать, как задержанные колотят в двери, вопят о своих правах и рыдают. Порой, когда уже не было сил все это выносить, полковник ходил по камерам и бил крикунов, пока не затыкались.
Однажды к нему доставили молодую женщину, прекрасно одетую, с умело наложенным макияжем и державшуюся весьма уверенно. Она доверительно улыбнулась и, опустившись на стул, поинтересовалась:
– Так чем же я могу быть вам полезна?
Под ее взглядом полковник отчего-то занервничал. Он спрашивал о подрывной деятельности, а женщина все так же пристально смотрела и доверительно улыбалась.
– Что я должна сделать, чтобы отсюда выбраться? – спросила она. – Пожалуй, я готова на все.
Она говорила, с чувственным придыханием растягивая слова, а «все» произнесла так многообещающе, что полковник вздрогнул.
– На все? – переспросил он.
– О да, на все.
Мгновенье они смотрели друг на друга, потом женщина встала, подошла к двери и повернула ключ. Затем вплотную подошла к полковнику и жарко прошептала ему на ухо:
– Ты только скажи, что тебе сделать, а потом отпусти меня.
Она отстранилась и радостно улыбнулась. Потом стала перебирать пуговицы на рубашке полковника, и тот возбудился. Такая жаркая, мускусная. Она отвернулась, глянула через плечо. Сбросила туфли на каблуке и очень медленно, дразняще, разделась. Смешавшийся, напуганный полковник зачарованно за ней следил. Сердце колотилось, слегка подгибались колени. Голая женщина повернулась к нему, вскинула руки и, рисуясь, сделала пируэт.
– Нравится? – спросила она.
– Мадам, попрошу вас одеться, – придушенно проговорил полковник.
– Ну, не будь таким бякой. – Она надула губки, подошла совсем близко и принялась расстегивать пуговицы на его рубашке.
– Мадам, должен вас предупредить…
– Ш-ш, – не прекращая своего занятия, она приложила пальчик к его губам. Потом расстегнула ему ширинку и скользнула туда изящной прохладной ручкой. Полковник почувствовал, как набухает и твердеет против воли; он прерывисто задышал. Женщина улеглась на столе среди бумаг и протянула к нему руки.
– Мадам, я…
– Ну, иди же. – Она снова надула губки. – Пошали в кои-то веки!
Полковник взгромоздился на нее, но чувствовал себя так неловко и глупо, что эрекция его покинула. Он мысленно приказывал ей вернуться, но вскоре в омерзении и унижении сполз.
– Пошла вон отсюда! – рявкнул он.
– Не надо сердиться, – проворковала женщина голосом мамочки, успокаивающей ребенка, который ушиб ножку. – Я только хотела тебя порадовать.
Она деловито одевалась, но при мысли о том, какой случай он упускает, к полковнику вернулась эрекция. Подойдя к женщине сзади, он рывком ее развернул, сорвал трусики и усадил на край стола. Она обхватила его руками за шею и сцепила ноги у него на спине, и он кончил после нескольких толчков.
Когда она ушла, полковник заглянул в ее дело. «Проститутка по вызову; замечена в профессиональных связях с профсоюзными чиновниками».
Стало быть, его только что бесплатно угостила потаскуха. Взбешенный полковник чувствовал себя глубоко уязвленным. Какая гнусность.
Но с тех пор он иначе относился к арестованным женщинам. На допросах он чувствовал свою власть; член напрягался, по ногам бежали мурашки. Он видел себя богом, а женщин – доступным одноразовым товаром – их можно прихлопнуть, как мух. Но больше ни одна себя не предлагала, и полковник начал терять терпение. Однажды он не выдержал.
Она была девятнадцатилетней студенткой факультета социологии, симпатичной кудрявой шатенкой с ярко-голубыми глазами. Она говорила, что ей ничего неизвестно, и он вышел из себя, что с ним теперь случалось нередко. Он хлестнул девушку по лицу, и та с грохотом повалилась на пол. Заплакала, поскуливая от беспомощности, а полковник вытащил брючный ремень и принялся ее стегать; студентка пронзительно кричала, извиваясь на ковре.
– Говори, черт бы тебя побрал! – вопил полковник. – Говори!
– Но я… ничего… не знаю, – выдавила девушка между рыданиями.
Полковник нагнулся и перевернул ее на спину. Заплаканное девчоночье лицо в разводах туши. Он разорвал на ней рубашку и вздернул лифчик.
– Лучше скажи! – Он мял ей грудь.
– Господи! – в отчаянии простонала девушка, беспомощно всхлипывая; полковник расстегнул ей джинсы и стянул их, потом стащил трусики. Пока он насиловал девушку, она лежала неподвижно и только плакала.
С тех пор полковник насиловал почти всех женщин, проходивших через его кабинет, – особенно тех, кто помоложе и покрасивее, – а потом запирал в камеры. Самых симпатичных он использовал несколько раз, а потом отдавал оперативникам, у которых выработались такие же привычки. Теперь полковнику было на все наплевать. Он получил абсолютную власть. Он мог делать все что угодно.
Избивать заключенных стало для него обычным делом. Сначала они лгали, чтобы сказать ему хоть что-то, но он не обращал на это внимания. Арестовывал оболганных и избивал их тоже. Полковник обнаружил, что многие, особенно девушки, ужасно боятся, как бы им не изуродовали лицо, и завел в кабинете кочергу, всегда лежавшую на газовой горелке. Он прознал, что заключенные зовут его «Асадо», что по-испански значит «злой» и еще «мясо на вертеле». Полковник воспринял имя с мрачным удовлетворением и не возражал, когда его так называли коллеги. В устах заключенных прозвище звучало признанием его власти, в устах соратников – фамильярно и непринужденно. Трое его приятелей тоже получили клички: того, кто любил допрашивать с электробичом для скота, прозвали «Электрик», другого, применявшего дыбу, – «Изверг», а третьего, любителя топить, – «Банщик».