Война и причиндалы дона Эммануэля
Шрифт:
По сравнению с аргентинцами, уругвайцы были весьма цивилизованными палачами. Глории просто скручивали сзади руки рояльной струной и подтягивали к балке, а ноги окунали в чан с соленой водой. Через нее пропускали электрический ток, поднося контакты чаще всего, конечно, к груди и гениталиям. Предполагалось, что мучители должны спрашивать об уругвайцах, прячущихся в Аргентине, и кого из активистов левого движения она знает в Уругвае, но обычно они об этом забывали.
Глории повезло: у нее всего лишь несколько недель не действовали руки, а потом ее отвезли на военный
Группу заключенных из Буэнос-Айреса затолкали в грузовик и отвезли в местечко под названием Вилья-Маравильоса. Там их загнали в какую-то комнату и держали, пока военные под завязку набивали здание оружием и боеприпасами.
Когда приехали телевизионщики с камерами, одураченных заключенных вытолкали из помещения и строем вывели в наручниках из поселка. Потом запустили в здание телевизионные бригады и предъявили им тайный склад оружия террористов.
Поскольку теперь Глория находилась в тюрьме официально, отец-посол мог использовать связи, чтобы ее вызволить. Тюремный психиатр под неким стимулированием поставил Глории диагноз «временное помрачение рассудка, вызванное промыванием мозгов», и ее выпустили при условии, что она покидает Уругвай, а посол лично отвечает за дальнейшее поведение дочери.
Бездетная и бездомная Глория скиталась по тем странам Латинской Америки, куда еще пускали, и наконец встретилась в Мехико с Ремедиос – та набирала в свой отряд партизан-изгнанников. Глория перестала быть коммунистом-теоретиком, который сочувствует террористам издалека, и примкнула к Ремедиос, став коммунистом-практиком, то есть террористом.
В горах Глория утратила внешность и манеры дамочки из высше-среднего класса, но образованность и убежденность придавали ей сосредоточенную уверенность в себе, что внушало уважение другим партизанам. Все без слов понимали: случись что с Ремедиос, место командира, скорее всего, займет Глория. Она выбрала себе в любовники Томаса, но после перенесенных пыток родить от него уже не могла.
Глория и донна Констанца стали близкими подругами – с одной стороны, удивительно, с другой – вовсе нет. Неудивительно, потому что их сближало происхождение, но удивляло вот что: Глория – очень серьезная, думающая и словно обреченная не познать больше счастья, а донна Констанца – до невозможности ветреная, не выносящая разговоров о политике и постоянно безумно счастливая. Возможно, они сошлись, потому что были прекрасными воительницами, потому что Гонзаго и Томас – братья, и еще потому что находили друг в друге качества, которым можно позавидовать.
Как-то раз Констанца, расхристанная, закапанная стрижиным пометом, вернулась после особенно бодрящего и виртуозного представления, которое они с Гонзаго устроили на уступе за водопадом, и сидела с Глорией на краю лагеря, наблюдая за длинной процессией муравьев, тащивших домой листики и травинки. Муравьи походили на отряд маленьких партизан.
– Ты о своем муже когда-нибудь думаешь? – внезапно спросила Глория.
– Вообще-то нет, – ответила Констанца. – Кажется, все так давно было.
– Несколько месяцев.
– Знаю, но все равно. Интересно, что он сейчас делает? Наверное, устраивает обалденные землетрясушки с какой-нибудь мулаточкой.
– А мне вот кажется, он от беспокойства за тебя ногти сгрыз до мяса, – возразила Глория. Они помолчали. – Я часто о своем муже думаю. Пойми меня правильно, мне очень нравится Томасик, и я не смогла бы вернуться к прошлому, но я его любила по-настоящему, особенно вначале. Столько романтических мечтаний было.
– А какой он у тебя? – спросила Констанца.
– О, высокий, красивый, очень богатый.
– Звучит неплохо, – отметила Констанца.
– Может, и так, но меня он никогда не понимал. Не хотел понять и даже не пытался. Я была просто милой женушкой, которую он, придя домой, целовал в лобик.
– Мой Хью и этого не делал, – сказала Констанца. – Вечно говорил только о своем регби и поло. Ни разу не трахнул меня в лоскуты, как Гонзаго.
– Тогда, наверное, и сейчас не устраивает обалденных землетрясушек с мулаточкой, нет?
– Да ну! – рассмеялась Констанца. – По-моему, он всегда этим занимался, и потому не особо интересовался мною.
– Интересно, он собрал тогда выкуп? Как считаешь?
– Думаю, да, – ответила Констанца. – Он всегда поступал правильно и вовремя. Как немец.
– Так, может, нам их забрать? Наверняка они еще у него, раз он такой педантичный.
– Видимо, он ждет, что мы с ним свяжемся, – сказала Констанца.
– Так нужно послать ему новую записку. И мы обменяем тебя на деньги.
– А я потом снова убегу, – продолжила мысль Констанца.
– Правда, это немножко подло – так с человеком поступать, ты не считаешь? Я хочу сказать, совершенно беспринципно.
– Мы вернем ему деньги после победы, – бесстыдно заявила Констанца. – Пошли, расскажем Ремедиос.
Та отнеслась к предложению весьма настороженно.
– Во-первых, похоже, в том районе шастают военные. И мне не улыбается, чтобы все закончилось зряшной потерей людей и снаряжения. А во-вторых, откуда мне знать, Констанца, – может, ты все это задумала, чтобы сбежать и потом нас выдать?
Констанца сильно обиделась, у нее даже лицо от возмущения перекосило.
– Это просто смешно! – сказала она. – Для начала, даже если я не вернусь, у вас все равно будет полмиллиона долларов. И как я приведу сюда солдат и все такое, если не знаю, где мы находимся?
– Мы можем завязать ей глаза по дороге, если ты считаешь, что в этом есть необходимость, – предложила Глория.
– Пожалуйста, я согласна, – фыркнула Констанца, еще сердясь на Ремедиос. – Но я все равно вернусь из-за Гонзаго и потому что хочу быть здесь.
Ремедиос вздохнула – она сомневалась.
– Я подумаю, – сказала она. – Завтра сообщу вам окончательное решение.
По пути из хижины Глория спросила:
– Кстати, а почему ты до сих пор от Гонзаго не забеременела? Не пора ли уже?