Война (сборник)
Шрифт:
…Москва после первоначальных, достаточно формальных сомнений согласилась на все предложения Иванникова. Силагадзевского Мастера откомандировали без вопросов. До поры «хозяин» Полежаевки даже не вникал, кто там намечен на роль «главного исполнителя». Когда же ему доложили о Глинском, он объективку на капитана перечитал несколько раз, покривился немного, но возражать не стал, решив, что Виктору Прохоровичу на месте виднее…
А Глинский все эти дни ничего не подозревал. И никакие предчувствия его не мучили, и нигде ничего не кольнуло, и даже проклятый «англичанин» с «глазами» ни разу не приснился. Борис заподозрил что-то неладное, только когда его без объяснения причин вдруг сняли с рейда. Это должен был быть обычный «выход на отвлечение», и вдруг такие вот дела. Ермаков ничего не смог объяснить Глинскому:
– Боб, это не ко мне. У меня к тебе вопросов нет. Выясняй в разведотделе, что они там?..
– Иван Василич, а может, это снова особисты? Ну я же всё им повторил! – Борис вспомнил про обстоятельства смерти «империалиста»-инструктора.
– Нет, – покачал головой Ермаков. – Это точно не они. Это наши, а вот почему – не знаю. Да ты не переживай, оно просрётся потихоньку.
Борис тут же бросился в разведотдел к Челышеву, но подполковник тоже интригу не снял:
– И чего ты разволновался? Как маленький! Погулять его не пустили. Не пустили – значит, так надо! Сиди дома и… Ты что, уже всё перевёл? Сходи к Геннадию Николаичу Клюкину – пусть он проверит.
– Нет, Андрей Валентинович, работы хватает… Просто я… Меня неделю назад генерал вызывал: кто-то пытается перевести меня в Москву. Но я отказался. И… Я думаю, может, этот «кто-то»… ну, в целях, так сказать, заботы… Ну чтоб меня риску не подвергать…
Челышев, слушавший его бормотание со скептической ухмылкой, махнул рукой.
– Мысль понятна. Я тебе так скажу: меньше надо с актрисами по Кабулу кататься – меньше и в Москве заморочек будет.
– Но вы же тогда сами…
– Сами. С усами. А теперь генерал интересуется: «Вы, Андрей Валентинович, случайно в Исламабад за кондомами для своего любимчика не летаете?»
Глинский покраснел:
– Товарищ подполковник, но я же… Значит, это из-за той истории?
Челышев раздраженно дернул шеей:
– Вот пристал, как банный лист. Отвечаю: нет, не из-за той истории. Со свету тебя генерал не сживает, тучи над тобой не сгущаются. Теперь по поводу Москвы. Разные, конечно, бывают чудеса, но чтобы нашему Профи выкручивали руки, прости, из-за молодого офицера… Его трахать – только член тупить. Я доступно изложил?
– Так точно.
Челышев поморщился:
– Иди, Борис, перестань переживать. Я думаю, скоро всё устаканится и прояснится.
Челышев не мог ему сказать больше до того, как Москва направит директиву с официальным утверждением и «одобрямсом». А Глинского и впрямь до того решили поберечь. Мало ли что – любая травма, любое ранение, даже легкое, могло сорвать начавшуюся разработку…
Прояснилось для Бориса всё лишь через четыре дня, сразу же после поступления директивы из Москвы.
Его поймали на волейбольной площадке и, дав две минуты на переодевание-умывание, повезли к Профи. Глинский не знал, что и думать, ломал голову, на чём мог «залететь». Теряться в догадках ему оставалось недолго.
…Иванников, как показалось Борису, вовсе не был в плохом настроении, скорее в философско-позитивном. Генерал долго разминал пальцами сигарету «Мальборо», а потом – неслыханное дело – протянул пачку Глинскому:
– Угощайся.
– Спасибо, товарищ генерал.
Закурили, помолчали. Потом Иванников спросил:
– Поговорим?
– Э-э… так точно! А о чём, товарищ генерал?
Глинский чувствовал себя по-дурацки, он занервничал, но попытался это скрыть за улыбкой. Виктор Прохорович вздохнул:
– Пришла заявка. В «консерваторию» на учебу. Тебе ж скоро тридцать будет? Я давно за тобой наблюдаю. И вот что тебе скажу: в чём-то ты способней Мастера.
Борис опешил. Чтобы сравнивать капитана, ничем особым не прославившего разведку, пусть с местной, но, тем не менее, неоспоримой профессиональной «звездой» – это надо, чтобы действительно что-то особенное произошло.
Генерал потушил сигарету и продолжил:
– Как ты насчёт учебы, товарищ будущий военный атташе?
Борис напряженно ответил:
– Товарищ генерал, я…
Иванников махнул рукой:
– Знаю-знаю. Ты с самого начала туда метил… Знаю я и про твои «треугольные приключения». Ну вот тебе ещё один шанс. Только… Пойдешь туда после одного поручения. Не скрою – сложного. Надо на ту сторону сходить. Проверить одну информацию…
И генерал коротко, в самых общих пока чертах рассказал Борису, куда именно надо «сходить» и что именно «проверить». У Глинского просто дух захватило и голова пошла кругом. А Виктор Прохорович продолжал рисовать капитану заманчивые перспективы:
– Ты же капитана досрочно получил?
Борис кивнул, тиская пальцем фильтр докуренной сигареты.
– Ну вот. В день начала операции я тебе досрочно на майора пошлю. Поступишь майором и с орденом. Обещаю. Да и дело как раз по твоему уму…
Генерал поднялся и удержал попытавшегося вскочить Глинского:
– Сиди. Послушай, Боря. Такое за всю мою службу – впервые. А в ней ведь серьёзные ребята были… Так надо, Боря. Задачу поставил Сам. А ему – ещё выше. От её выполнения… Даже не буду тебе объяснять, что на карту поставлено. Сам понимаешь – не маленький. Готовить тебя будет Мастер в нашем закрытом учебном центре. Ты про него пока даже и не слышал, вот, будет возможность познакомиться – легче в академии учиться будет… Ладно, не будем тянуть кота… Формально я обязан тебя спросить, есть ли причины, препятствующие твоему направлению в командировку… Ну а неформально… Насильно, как ты понимаешь, тебя никто никуда отправлять не будет. Но послушай: такие предложения бывают один раз в жизни. Решать тебе. Ты сейчас мне ничего не говори, придёшь утром. Крепко подумай. Дороги назад потом не будет… Ступай.
Потрясённый Глинский молча вышел из кабинета, машинально унося с собой фильтр генеральской сигареты, который он так и не положил в пепельницу…
В ту ночь от всех своих мыслей он почти не спал, ворочался с боку на бок. Смешно спрашивать, было ли ему страшно, – достаточно просто представить себя на его месте. Но и выбора особого у Бориса не было – Иванников очень грамотно построил разговор. С одной стороны, грудь в крестах, с другой – голова в кустах. А посередине, считай, ничего нет. Если отказаться, то тогда из армии уходить надо. Никто напрямую трусом не назовёт, но подумают все именно так, по-виияковски подумают. Жить с таким клеймом? Чтобы отец разговаривать перестал? Чтобы стыдно было по утрам в зеркале свои глаза видеть? Борису было не просто страшно, а жутко, но выбор он свой сделал, практически даже не рассматривая всерьёз возможность отказа…