Война (сборник)
Шрифт:
При последнем докладе Ивашутин о «Виоле» даже не спросил, а когда Профи сам заговорил об этом, хозяин «Полежаевки» перебил генерала:
– Скоро политическое решение состоится. Вот-вот. Будем готовить вывод из Афганистана. Задержались мы там… А как с консервацией? А как с забазированием? Необходимо всячески поддержать полковника Силагадзе! [251] Вот о чём, Виктор Прохорович, вам следует в первую очередь думать. Об этом и о том, что в Пакистан массово арабские наёмники прибывают…
251
Речь идет о консервации агентуры и забазировании, то есть устройстве тайников со всем необходимым для ее работы. – Прим. авт.
Что мог на это ответить Иванников? К тому же ведь прямо-то никто и не говорил, что «мероприятие по шифру „Виола“ отменяется». Но вот отзыв из Афганистана «профессора» Челышева – главного разработчика операции, следовательно, её главного куратора, – означал больше, чем просто перенацеливание его на новое направление.
…Конечно же, капитан Глинский ничего этого не знал. Он знал другое: Гафар пусть и не «элегантно и легко», пусть с очень большими огрехами, но передал сигнал. Значит, Родина в курсе. А если в курсе, она найдет способ послать обратную весточку – о том, что сигнал получен и принят. Капитан Глинский ждал и надеялся…
«Ну где же ты, Родина?..»
Часть V
Бой
Временами Глинскому казалось, что он сходит с ума. Раньше он сознательно, просто через «не могу» запрещал себе думать о доме, о родных и близких, о своих женщинах, наконец. А вот после возвращения Абдуллы сил на запрет уже не осталось. И словно плотину прорвало: Борис просто грезил воспоминаниями и наяву, и во сне. Сны снились каждую ночь, и Глинский уже не понимал, что отбирает у него больше нервов и сил – давний кошмар с зеленоглазым «англичанином» или сны про Москву, где он разговаривал с мамой и со своими женщинами…
Однажды Борису приснился их дачный дом: будто бы мать готовится к какому-то большому застолью, а в подручных у неё – Ольга, Виола и Людмила. И главное, все такие деловые и спокойные – будто всю жизнь на одной кухне вертелись. А отец в кресле-качалке какой-то справочник листает, на женщин никакого внимания не обращает, словно не видит ничего странного и нового в том, что они все вместе по хозяйству хлопочут. Глинский попытался окликнуть их всех по очереди, но не слышат они его. И не видят – отец читать продолжает, женщины салаты да тарелки расставляют. Мирная вроде бы картинка и люди родные, а на Бориса вдруг словно потусторонним холодом дохнуло…
Глинский вынырнул из сновидения с протяжным стоном и долго не мог отдышаться – будто кто-то гнался за ним. Борис потёр ладонями левую часть груди, пытаясь успокоить разошедшееся сердце…
В предрассветном полумраке он заметил, что Абдулла не спит – скорчился на грязном матрасе в углу, съёжился весь и смотрит затравленно.
Глинский вздохнул, подумав, что разбудил мальчишку своими стонами. Это если он вообще спал.
– Ничего-ничего… Не бойся… Всё будет хорошо… Скоро будет… Мне просто приснилось что-то. Ты спи…
Абдулла в ответ промычал что-то невнятное, продолжая смотреть на Бориса. Он отвёл взгляд и снова вздохнул. Раньше, до побега, он мог бы приобнять мальчишку, погладить его по голове… Теперь же Абдулла от любого прикосновения, даже самого легкого, аж сжимался весь, начинал головой трясти и мычать… Честно говоря, Глинский так и не понял, почему «духи» не прикончили Абдуллу. Может, пакистанцы запретили? Точнее, местные американцы. Они же не знали, что пареньку язык вырвут, вот и планировали, возможно, повторный допрос. А может, и сами моджахеды берегли пацана к финальному во всех смыслах матчу по «бузкаши»? Абдулла ведь идеально подходил на роль «жертвенной овцы».
А вдруг Гафар его всё же выдал? Вдруг всё, что последовало дальше, – это лишь растянутая по времени «духовская», да нет, не «духовская», а цэрэушная проверка? Для установления факта проведения советской разведывательной акции в нейтральном Пакистане…
Глинский закрыл глаза. Ему казалось, что он сходит с ума.
После побега Абдуллы отношение охраны к нему изменилось. И не то чтобы его в открытую «назначили виновным», но… Как-то больше напряжения стало. И машины он ремонтировал практически при неотступной охране. И Азизулла постоянно стеком своим больно тыкал. А если не тыкал, то просто бил по голове.
Пленные, как собаки, почуяли что-то и инстинктивно стали как-то отходить от Мастери. Поняли, видно, что за побег Абдуллы рано или поздно «завиноватят» Абдулрахмана…
Утром, улучив момент, к Борису подошел Абдул Хак. Подполковник в последнее время постоянно демонстрировал Мастери доверие, особенно после совместной молитвы за упокой души неудачливого беглеца Наваза, а также его сокамерников Асафа и Фаизахмада.
Борис также чуть-чуть приоткрылся Абдул Хаку, продемонстрировав знание дари, слишком, пожалуй, хорошее для водителя, пусть даже и водителя из геологической партии.
Вот и в этот раз они разговаривали на таджикском, правда, полушепотом.
Подполковник быстро оглянулся и сказал, глядя Борису в глаза:
– Товарищ Абдулрахман, у вас мало времени…
– Почему?
– Один охранник, мой земляк, говорит, Азизулла очень на вас злой. Хочет менять надсмотрщика, а здесь надсмотрщика меняют всегда одинаково: новый появляется, когда старый уже мёртвый.
Глинский устало потёр лоб рукой:
– Это я понимаю… Что делать-то? Бежать? Так вот – Наваз пытался… Помощи просить? Как и у кого? Телефона нет, домой не позвонить.
Абдул Хак помолчал, а потом сказал, чуть отвернувшись:
– Здесь есть рация…
– Что?
– Здесь есть рация.
– Откуда ты знаешь?
Подполковник усмехнулся, испытующе посмотрел на Глинского и ответил:
– Больше года назад… Здесь в плену был один майор-связист. Халькист, из низших дехкан. Таджик, конечно. Он тоже был надсмотрщиком. Недолго.
– Почему?
– Потому что он пытался выйти в эфир. Хотел рассказать, где мы находимся, просить помощи…
– И что дальше?