Шрифт:
Знаете, что такое война?
Для тех, кто хочет повторить, но толком не понимает, что именно он хочет. Чуть ниже две фотографии одного и того же двадцатилетнего человека, только разница между снимками 4 года, 1941 и 1945… На фотографиях художник Евгений Кобытев. На первой ему 21 год. На второй 25 лет.
На первом фото, он смотрит на вас, а на втором – сквозь вас. Осенью 1941 года Кобытев был ранен, попал в плен и был отправлен в немецкий концлагерь. Он располагался в заброшенном карьере, в котором был один покосившийся сарай—барак – он служил защитой от непогоды. И лишь небольшое число, из десятков тысяч военнопленных, могли в него втиснуться. Людям приходилось либо набиваться в него стоя, задыхаясь от зловония и испарений, либо оставаться на улице под открытым небом м е с я ц а м и. Дно карьера
Рассказ «Мамкины очки»
Мы стояли, держась за руки, уже четвертый час. Четвертый час шла операция в госпитале, в который привезли нас, десятерых воспитанников детского дома, и нашего лётчика Сашу.
У нас у всех не было ресниц – пожар в самолёте лишил нас их. Болело горло, по—прежнему было сложно дышать, едкий дым пожара оставил свои последствия… Пока только на теле … Наша воспитательница – мама Валя сидела прямо на полу в центре нашего круга и старалась не плакать. Но у нее это плохо получалось.
Я видел, как время от времени содрогаются её хрупкие плечи …
С нами были ещё двое самых настоящих партизан, их пытались забрать на перевязку, но они закатили скандал, и главврач разрешил их перевязать прямо в коридоре, где мы все ждали, отчаянно ждали и молили Бога, чтобы он спас Сашу. Фамилию я его тогда не знал. Да никто не знал. Ни десять наших детдомовцев—половцев, ни девятнадцатилетняя мама Валя, ни гвардии дед Григорий (так он представился нам перед полетом), раненный в обе ноги, ни политрук партизанского отряда Михаил, с пулевым ранением шеи и со множественным осколочным ранением спины…
Дверь операционной открылась с едва уловимым скрипом … Военврач Пётр Иосифович вышел к нам как был … окровавленный халат, и, не смотря на холодное помещение, за окном заканчивалась зима, полностью мокрый от пота…
В руках он держал оплавленные по краям, летные очки. Стекла были покрыты мелкими трещинами и были даже не похожи на стекла, они были совсем не прозрачными, скорее мутно—белыми … Он облокотился спиной о стену коридора и скользя по стене сполз по ней до положения корточек. В этом положении он и уснул. Спал он крепко, также крепко он держал то, что осталось от летных очков.
Мы встали полукругом вокруг спящего хирурга и старались даже не дышать, хотя это было крайне трудно делать – опаленное горло чесалось и все—время хотелось прокашляться. Через некоторое время дверь операционной опять открылась и из нее вышло сразу несколько человек в белых халатах, не обращая никакого внимания на нас они шли и продолжали, видимо давно начатый разговор между собой:
… – Я считал себя опытным санитаром, пока не привезли этого лейтенанта… я все—равно не могу понять, как такое могло произойти, ведь это противоречит всему, чему меня учили в медицинском училище… Девяносто процентов ожога всего тела… от одежды, зимней формы пилота, просто ничего не осталось – она отделялась вместе с кожей …
Ему вторил бас второго санитара:
– А ноги! Ноги! Их же просто не было! Остались обгоревшие кости, почти до таза!
Мышцы ног превратились в угли! Этот человек давно должен был умереть от болевого шока! Давно!
– Да, Николай, – обратился первый санитар ко второму, – У лейтенанта целыми были только глаза, только глаза… Летные очки не выдержали и оплавились… Стекла потрескались, волосы сгорели, а он довел самолёт до аэродрома и сел… Пётр Иосифович боролся, конечно до конца, ампутировал сгоревшие конечности, но с таким процентом ожога не живут… Царство ему небесное… Этот человек был из железа… Кованного железа…, а его воля просто не поддается описанию… Мне, тогда десятилетнему пацану,
Мы стояли вокруг него в полной тишине.
Десять напряженных пар детских глаз, двое мужских и пара девичьих, ждали, что скажет доктор…
Я отказывался верить тому, что услышал от санитаров… Ведь я сам видел и слышал после приземления голос Саши… Он спрашивал у подбежавших бойцов, живы ли мы – дети…
Петр Иосифович снял с головы медицинскую шапочку и сказал:
Дети…, – Тут он прокашлялся и продолжил, – Дети, ваш лейтенант боролся до конца и умер с открытыми глазами… И он попросил отдать вам свои летные очки, это все, что осталось целым от его военной формы…
Он попросил отдать вам их и сказать вам, чтобы вы хранили их. Сказать, чтобы вы помнили, что советский человек крепче любой стали, и сможет выполнить свой долг, ни смотря ни на что, ни на холод, ни на огонь и воду, ведь враг может убить только тело, а воля и дух принадлежат только вам, и каким этот дух будет, зависит только от вас! Он выполнил свой долг. Лейтенант спас ваши детские жизни и завещал вам вырасти достойными людьми! А достойный человек – это тот, кто не даст свою Родину, свою семью, своих друзей, и просто своих сограждан на попрание кому бы то ни было, хоть самому дьяволу! Или зверью в человечьем обличье, которое мы называем немецко—фашистскими оккупантами! А после Победы, а она обязательно будет, вы должны стать такими людьми, которые прославят свою Родину! Петр Иосифович замолчал. Обвел глазами всех нас, перевернул свою медицинскую шапочку и крепко сжав очки руками разделил их на несколько частей. Стекла также покрошились на небольшие кусочки. Мы молча подходили и брали из шапочки военврача кусочки очков Саши. Я взял кусочек стекла. Мутного стекла, немного острого по краям. Я его крепко сжал в кулаке и храню его по сей день…
…Иногда, уже своим внукам, я рассказываю историю о том, как наш детский дом в полном составе остался на оккупированной территории, и вот зимой, в декабре 1943 года, кому—то из фашистских начальников пришло в голову звериное решение:
Использовать нас, воспитанников Полоцкого детского дома № 1 как доноров. Немецким раненным солдатам нужна была кровь. Где её взять? У детей … у нас…
Директор детского дома Михаил Степанович Форинко не бросил нас, не убежал вместе с отступавшими войсками, а остался с нами до конца. Он пытался нас защищать… Но это было невозможно! Оккупанты не считали нас за людей, потому у них не было ни жалости, ни сострадания … Поэтому, была применена хитрость!
Директор убедил немецкого начальника, что больные и голодные дети не смогут дать хорошую кровь. Ведь в крови голодных детей недостаточно витаминов или хотя бы того же железа. К тому же в детском доме нет дров, выбиты окна, очень холодно. Дети всё время простужаются, а больные – какие же это доноры? Сначала детей следует вылечить и подкормить, а уже затем использовать. Немецкое командование согласилось с таким решением. Михаил Степанович предложил перевести детей и сотрудников детского дома в деревню Бельчицы, где находился сильный немецкий гарнизон. И опять—таки железная бессердечная логика сработала. Первый, замаскированный шаг к спасению детей был сделан… А дальше началась большая, тщательная подготовка. Детей, то есть, нас, предстояло перевести в партизанскую зону, а затем переправить на самолёте на большую землю. А это можно сделать только в Бельчицах. Нас перевели и начали откармливать. На убой. В буквальном смысле. Подготовка к побегу заняла около месяца. И вот, наконец, все было готово. В ночь с 18 на 19 февраля 1944 года из Бельчиц вышли двести человек, детей и взрослых, из них нас, – полторы сотни детдомовцев, и около сорока наших воспитателей. Сопровождали и показывали дорогу в партизанский отряд члены подпольной группы «Бесстрашные». Они тоже уходили вместе со своими семьями. Сопровождали нашу колонну разведчики из партизанского отряда имени Щорса (партизанская бригада имени Чапаева).