Война
Шрифт:
– Не видишь? – сердито ответил Глинский; ему казалось, что раздраженный тон быстрее заставит этих людей отнестись к нему с доверием.
– Разве на нас с тобой не одинаковая форма?
– Форма-то одинаковая. – Лейтенант Рублев поднял с земли автомат, вынул из него диск и, убедившись, что диск пустой, сказал: – А если б были патроны? В упор в меня целился!
– Я ж думал, что ты немец! – Глинский извинительно сморщился, будто очень страдал от своей ошибки. – Прости, браток… Помогите, ребята!.. Со вчерашнего дня здесь помираю. Погнался от дороги за диверсантом и поймал пулю в задницу, а колонна ушла.
– Сам-то, случайно, не диверсант? – недоверчиво
– Так за каким же хреном я бы тут валялся в тылу у немцев?! – возмущенно закричал на него Глинский и вычурно выматерился. – Ну, тогда пристрелите! Я же шага сделать не могу!
Когда Глинского подняли под руки, он увидел совсем рядом лес, который вчера в темноте не разглядел.
Война полыхала уже седьмой день…
Генерал Чумаков вел свою группу на восток стремительными бросками с пережиданиями, с обходами ночью через поля, луга и болота, а днем сквозь лес. Карта и компас, непрерывная разведка и храбрость бойцов, помощь местных жителей и боязнь немцев отрываться от дорог и населенных пунктов – все взял на свое вооружение отряд. После того как перестал существовать корпус Чумакова, минуло четыре ночи и три дня. Шли от сумерек до рассвета, затем шестичасовой отдых в густых чащобах под охраной сторожевых постов и секретов, разведка окрестностей, диверсии на дорогах и добывание пищи. Бывало, шли и днем, если встречались болота, перелески, глухие луга и при этом явно не грозила опасность столкнуться с противником. Полковник Карпухин по всем правилам боевого устава организовал службу походного охранения с головными и боковыми дозорами, с наблюдателями за воздухом.
Федор Ксенофонтович обратил внимание на то, что у него, как и у большинства в отряде, постепенно будто спадало напряжение, несмотря на подстерегавшие со всех сторон опасности. А возможно, напряжение уже становилось привычным состоянием, которое не имело грани между физическим и психическим. Впрочем, Федор Ксенофонтович лично для себя объяснял это состояние постепенно утверждавшимся чувством свободы действия, когда ты по своему усмотрению волен предпринимать то, что подскажет твой ум, твоя оценка создавшейся ситуации. Ты в ответе за всех, а в своих командирских решениях подотчетен только себе. Тебя не ограничивают в выборе маршрута рамки боевой задачи и нормативы времени. Твое войско готово делать все, что готов и ты… Нет, состояние это не из легких для генерала, когда гнут к земле мысли о происходящем, гложет чувство вины, пусть не личной, однако и личной, ибо ты в ответе перед людьми за всю армию; не покидают мысли, что там, в приграничных сражениях, не все, может, сделано так, как нужно, не все силы употреблены разумно. И неизвестность будущего тяжким грузом давит на сердце. Что ждет впереди? Удастся ли пробиться к своим? Как сложились там события?..
Разведчики слышали в одной деревне, что немцы захватили Минск. Невероятно! А Федор Ксенофонтович надеялся на укрепления за старой границей. Вел отряд почти напрямик, отвергая мысль Карпухина пробиваться на юг, к Припяти. Ведь там, в Пинских болотах, не развернешься. Немцы наверняка надеются, что именно туда, где нет путей для танков, устремятся разрозненные подразделения советских войск, и постараются их оттуда не выпустить.
Размышлял Федор Ксенофонтович и над тем, что сейчас в лесных безбрежьях Белоруссии бродит много окруженцев. Если собрать их всех воедино, разделить на отряды, снабдить оружием, взрывчаткой, радиосвязью – и задымятся коммуникации немцев! Не сумеет тогда наступать их армия, если нарушить ее питание боеприпасами и горючим!
Может, поэтому немецкие самолеты непрерывно барражировали над Налибокской пущей и над другими лесными массивами? Вчера вечером два «мессершмитта» засекли движение на опушке, куда вышел отряд, и кинули наугад по нескольку мелких бомб. Пострадало три красноармейца, не уберегся и сам Федор Ксенофонтович. Бомба взорвалась вверху, в кроне сосны, и острая боль обожгла щеку ниже левого уха, полыхнула громом в голове. Чумаков зажал ладонью рану и почувствовал под пальцами горячий, с зазубринами хвост осколка, засевшего в связке челюстных мышц. Кровь почему-то потекла из уха.
Осколок словно впаялся в кость – вытащить его, казалось, невозможно. Ни санитара, ни фельдшера в отряде не было, да и наступала ночь. Генерал забинтовал рану вместе с осколком и, пересиливая страшную боль в голове, будто рождавшуюся в неумолчном звоне, повел отряд дальше.
…На войне люди забывают, что дни имеют свои названия. В это утро никто и не подумал о наступившем воскресенье – втором военном воскресном дне. А Федор Ксенофонтович вспомнил об этом случайно, когда пожилой врач, к счастью, оказавшийся в группе окруженцев, влившейся ночью в отряд, заметил, готовясь к несложной операции:
– Товарищ генерал, ничего обезболивающего у меня нет. Вы можете потерять сознание.
– Как-нибудь воскресну, – невесело пошутил Федор Ксенофонтович и вдруг вспомнил: – Сегодня же воскресенье!
Он сидел на пне, неторопливо разбинтовывал голову и посматривал на разлегшихся вокруг в траве бойцов и командиров. Позади трудная ночь: отшагали километров сорок. Даже семижильный полковник Карпухин спал мертвецким сном, положив под голову свернутую плащ-палатку.
В это время к Чумакову и подвели Глинского, который держал раненую ногу на весу, а руками обхватил шею младшего политрука Иванюты и незнакомого летчика-лейтенанта.
– Вот пополнение, товарищ генерал, – весело доложил Колодяжный, кивнув на Глинского.
– Вы? – удивился Федор Ксенофонтович, узнав майора, которого он встречал на почте по пути в Крашаны.
– Так точно, товарищ генерал! – Глинский заулыбался. – Майор Птицын прибыл волей судьбы в ваше распоряжение.
– А это кто? – Федор Ксенофонтович перевел взгляд на лейтенанта в летной тужурке.
– Лейтенант Рублев! – представился тот, поддерживая Глинского.
– Сшибли его сейчас немцы, – пояснил Иванюта.
– Я тоже сшиб! – Рублев сердито покосился на младшего политрука.
– Товарищ генерал, – сконфуженно заговорил Колодяжный, доставая из кармана пистолет, взятый у Глинского, – вы знаете этого майора?.. Мы чуть не приняли его за диверсанта,
– За диверсанта? – Чумаков улыбнулся сквозь боль. – Майор, конечно, нам не подарок. Нести ж его придется… Но при условии, если он действительно знает диверсионное дело.
Все смотрели на генерала с недоумением, а сквозь загар на лице Глинского проступила бледность.
– Вы умеете, товарищ майор, – обратился к нему Федор Ксенофонтович, – ставить фугасы, минные ловушки, сооружать замыкатели?
– Я все умею, товарищ генерал! – Глинский оживился, поняв, о чем идет речь, – фугасы с самыми различными и простыми взрывателями – натяжными, действующими от давления, самовзрывные. Гранаты, любой снаряд, мины – все сгодится! Даже невзорвавшаяся бомба.
– Очень хорошо! – удовлетворенно сказал Чумаков и вновь невесело усмехнулся, видя, как Колодяжный всовывает в кобуру майора его пистолет. – Назначаю вас, майор Птицын, инструктором по подрывному делу.