Шрифт:
Пролог
Феникс
Боль… столько боли, сколько Касс никогда не думала вытерпеть. Столько, что ей не хотелось её выносить, несмотря на отказ её разума и тела не выносить это.
Слишком много, невозможно думать. Невозможно думать, невозможно рассуждать логично или сосредоточиться на чём-то другом. Её тело изгибается под неестественными углами, пытаясь сбежать от этого. Каждый мускул выпирает, пульсирует, словно грозит вырваться из-под её кожи. Она никогда не думала,
Она кричит во тьму.
Она кричит снова и снова, пока голос не становится хриплым, пока она не начинает задыхаться, пока перед глазами всё не размывается, и она ощущает острые уколы — это кровеносные сосуды лопаются в её глазах.
Но когда старик спрашивает у неё, хочет ли она прекратить это…
— Нет! — она поднимает на него взгляд, стонет и тяжело дышит, каждая мышца в её теле всё ещё напряжена. Она хрипит это слово, затем кричит его. — НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!
Её взгляд фокусируется.
Он смотрит на неё глазами с того узкого, скелетообразного лица.
— Не прекращай это! — хрипит она. — Что бы я ни говорила, не прекращай это. Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!
Гордость переполняет его глаза, неистовая любовь.
Она ощущает её в своём нутре, и это её питает.
Он один раз кивает, затем поворачивается к мужчине, который этим управляет.
— Не спрашивай её снова, — говорит ему старик, произнося это вслух ради неё, хотя у него нет такой необходимости. — Больше не останавливайся, пока я не скажу.
Слезы наворачиваются на её глаза. В этот раз они не от боли.
Он доверяет ей. Он знает, что она способна это вынести.
Он знает, что она может это сделать, как бы плохо ни стало.
Он смотрит на неё, и улыбка касается его губ прямо перед тем, как он гладит шрам на её лице.
— Ты так прекрасна, Война Кассандра, — мурлычет он. В его словах звучит благоговение, неприкрытая любовь. — Ты — самое прекрасное существо из всех, что я когда-либо видел…
Столько всего в его словах, столько всего.
Он поворачивается к другому, которого она не может видеть.
— Начинай снова, — его голос ещё сильнее переполняется той свирепой гордостью, бескомпромиссной любовью, бритвенно острым знанием и верой в неё, несравнимой ни с чем, что она ощущала до сих пор. — Начинай снова, не останавливайся, пока я не скажу.
Облегчение переполняет её, неистовая преданность.
Она сделает это. Она сделает это любой ценой.
Им уже не нужно оставлять на ней следы.
Это не бл*дский XIX век, и даже не ХХ-й. Им уже не нужно ломать её кости, разрывать её плоть, поджигать её. Органические иглы входят прямо в нервные окончания, проникают в плоть, не оставляя после себя даже ямочки.
Иглы живые. Они извиваются, обжигают, прикасаются к её костям, обхватывают нервы, скользят в десны вокруг зубов, пронизывают её органы…
Она кричит громче… она кричит и кричит…
Пока криков уже не остаётся.
Её тело извивается, выгибаясь под ещё более неестественными углами. Она плывёт в желатиновой клетке, пристёгнутая органическими проводами, каждая подвижная часть её тела, каждый сустав зафиксирован. Она больше не может думать, не может делать ничего, только дышать…
Воспоминания о другой клетке накатывают на неё — тёмная, зелёная органическая камера, сидение в клетке как собака, изнасилование единственной суки в стае волков.
Там её режут, избивают… сжигают.
Те воспоминания теперь кажутся давно забытыми. Она испытывает ностальгию по своему первому знакомству с болью, по тому первому проблеску, что значит быть видящей. Теперь она знает, сначала от Багуэна и других друзей видящих, затем ещё детальнее от старика, что это часть жизни видящего. Все, кроме крошечной горстки её людей, испытывают эту боль.
Лишь немногие привилегированные этого избегают.
Работные лагеря. Рабство. Пытки.
Пребывание в собственности тщеславных дураков и жестоких тиранов.
Изнасилование.
Рассечение, тыканье и препарирование так называемыми «учёными».
Таково наследие её людей.
Не одна она испытывает эти вещи. Она — не попорченный товар, каким считалась среди людей. Теперь она носит этот шрам с гордостью, наконец-то зная, что он — часть её самой. Теперь она оглядывается на то время с Терианом и ощущает нечто схожее с благодарностью. Она любит его за то, что он первым показал ей, что может пережить её разум.
Она любит его за то, что он показал ей — она способна быть большим, чем просто человек.
«Это по-прежнему наша цель, — говорил ей старик, пока они пристёгивали её ремнями в камере. — Это по-прежнему единственное, что спасёт тебя».
Она больше не может быть человеком.
Она должна сломать те последние части себя, той, которой она была.
Старик не просто сказал ей это — он показал ей.
Он обращался с ней как с равной и показал ей причины. Он объяснил, как работает aleimi видящих, как работает свет элерианцев, как он растёт и меняется от невзгод и стрессов, как его нужно сокрушить, чтобы дать ему расцвести.
Он сказал ей, что именно она должна сделать, по его мнению. Он объяснил, какую боль это причинит, как ужасно она будет чувствовать себя в процессе. Он объяснил, насколько другой она станет после этого, и насколько быстрее будет продвигаться её обучение, если она доверится ему.
Он сказал, что это спасёт её.
Это спасёт их всех.
Он верил в это до глубины души. Он верил, что без неё мир погрузится во тьму и хаос. Он сказал, что они нуждаются в ней — все они.
Он нуждался в ней.