Война
Шрифт:
— Что ты такое говоришь, — глаза Сайэнн блестели. — В конце концов, могу я позволить себе небольшое развлечение.
— Я на все смотрела сквозь пальцы. Как вы попираете всяческое уважение к господину Таниера. Но честно ответьте себе — для вас этот человек все еще маленькая прихоть, недолгое приключение? Вам простилась бы даже неверность. Но что вы будете делать с глубоким чувством?
— Ты начинаешь меня раздражать. Разве кто-то просил тебя об этой заботе?
— Ваша мать. И моя искренняя привязанность к вам. Вы готовы перечеркнуть всю свою жизнь?
— Да,
— А он этого хочет? Что ему нужно от вас, помимо красивой оболочки?
— Мужчины, которых в женщине интересует только тело, иначе себя ведут.
— Так что же его интересует? Ваша душа, которую он бросает в водоворот?
— Тебе не понять. Это первый человек, который… — она запнулась. Ну как объяснить? — Он с интересом слушает, что я говорю, и не усмехается снисходительно, видя лишь ту самую «красивую оболочку»! Говорит со мной, как с равным, без скидок на «она женщина, она не поймет, а я знаю лучше, что нужно ей». А, и это не всё. Я рядом с ним живу, понимаешь? Я порой… как будто и не было этих двух лет, и у меня еще все впереди.
Слова эти Минору не успокоили.
Служанка — будто по ногам ее ударили — бросилась на пол, ухватилась за юбку Сайэнн.
— Госпожа, поезжайте в крепость. Все забудется…
— Забудется? Ведь меня с детства растили как товар, и сбыли подходящему человеку.
— Отец устраивал ваше будущее…
— Прекрасное будущее! Нет, я не протестовала, потому что не знала, что можно как-то иначе. Я даже была почти благодарна. Но меня никто никогда не спрашивал, чего я хочу на самом деле, если, конечно, не считать платьев и украшений — их у меня полно!
— И чего же вы хотите?
— Счастья, чего же еще.
— Он вам сумеет — и главное пожелает его дать?
— Я не знаю… но это уже неважно.
— Думаете, он в вас влюблен?
— Я же не полная дура.
— А если однажды — или даже вскоре — он просто уедет, может, и не простившись?
— Я буду с радостью вспоминать, что он был.
Не думала, что можно так быстро начать доверять человеку, будто они выросли вместе, или вдвоем прошли через трудные испытания. Может, просто устала одна… хотя ее-то одной никто не навал бы.
В юности — да и порой здесь, в горах — мечтала не о таком, как он: ей рисовался кто-то сильнее, значительней, богаче. Что ж, значительность и богатство были у командира Сосновой. Он даже был на свой лад недурен. Сайэнн думала, соглашаясь, что этого хватит…
Но Энори — как и сказала служанке — казался ей самой жизнью.
Минору умела писать. Она вообще много чего умела, но сейчас не могла самого важного — уберечь собственную воспитанницу. Сайэнн была упрямой, но упрямство это всегда казалось сродни утренней росе — есть, а через четверть часа уже высохла. Но сейчас молодая хозяйка уперлась всерьез, и как помешать ей?
Запирать ее служанка права не имела, да и не сделать бы хуже. А потакать — навлечь на всех них беду.
Вздыхая, она выводила кистью довольно ровные знаки — почерк, достойный дочки какого-нибудь состоятельного торговца. И слова ложились гладко, не зря всю ночь обдумывала их.
…Госпожа приболела, но не хочет тревожить известием. Только она сильно скучает, вся извелась, да и лучше ей быть рядом с любящим человеком. Поэтому недостойная служанка берет на себя смелость уведомить…
— Скачи, — женщина передала письмо охраннику Сайэнн. — Передашь в собственные руки господину. — Только попробуй замешкаться!
На небе еще висели звезды, по-утреннему блеклые. После полудня должны явиться провожатые. Доставят упрямицу в крепость со всем почетом. А там уж никаких похождений.
Минору немного не рассчитала — посланцы прибыли ближе к вечеру, когда солнце уже постепенно тускнело. С собой у них были носилки: раз приболела молодая госпожа, не верхом же ей скакать по горам.
Сайэнн при виде их ощутила такой ужас, словно ее собирались заживо замуровать в крепостной стене. Сбежать теперь точно не выйдет, и не уговорить задержаться. Мелькнула даже мысль умереть, но она была мимолетной — не до смерти сейчас, когда только поняла, что значит дышать полной грудью.
Проще сбежать из крепости.
Если он… если не покинет село, пока здесь не будет Сайэнн. Вот тогда и придет пора думать, что дальше.
С обреченной решимостью она начала собираться. В Сосновой у нее было все нужное и даже много сверх того, но ей доставляло удовольствие перевозить с собой некоторые вещи. А теперь — когда еще выпустят.
Так и думала — «выпустят», словно узницу, а не любимицу, которой позволено почти всё. Почти, самого-то главного не получить.
На Минору не рассердилась: что с нее взять, если женщина выбрала служить другому человеку, а не своей подопечной. Жаль, что больше нельзя на нее полагаться, и только.
Отдавала распоряжения. И это платье велела взять… и эту шкатулку… и вон ту книгу не забудьте, самое время ее перечитывать. Бродила по дому, пока старший над провожатыми вежливо не намекнул — солнце все ниже, а им велено доставить госпожу до ночи. Тогда поняла, что бессмысленно тянет время.
— Едем, — вздохнула, и вышла во двор, к носилкам.
Солнце касалось крыш, наливалось оранжевым. Нет, до темноты не успеть. Хорошо бы на горной дороге напали разбойники…
Чушь это все. Приедут ночью, как ни в чем не бывало. Будут гореть факелы, а не фонари, как здесь, караульные распахнут тяжелые ворота…
Деревянный короб, обитый изнутри мягким. Шкатулка для драгоценности… Недаром так полюбила ездить верхом, вещи этого не умеют. Завозилась, устраиваясь, расправила платье.
Что-то виднелось из-под сиденья — свернутый кусок полотна, завязанный черной тесьмой. Сайэнн подняла, развернула его, на колени упал лист бумаги.
Странно написано, прихотливо-неровно, но ей было уже все равно, хоть бы он и вовсе не был обучен грамоте.
Другие не знали, что он не зовет ее полным именем. Значит, не подделка в утешение. А как подбросил… неважно.