Война
Шрифт:
Другой новобранец застыл у стены, как камень. Он не движется. Он избегает шевельнуть даже пальцем, даже веком. Это было его колдовство. Он считал, что неподвижность приносит ему счастье, и потому только он остается цел.
У многих было свое колдовство. Одни что-то шептали. Другие крестились. Соломонов в опасные минуты сжимал в руке фотографию жены, Не то, чтобы он верил, что это его спасет. Это не было колдовство. Он как бы обнимал жену. Он хотел, чтобы в момент смерти жена была в его объятиях.
Простейшим колдовством было материться. После каждого, разрыва однообразно и сильно материться. В это верили.
У Тихона не было колдовства. Его ясный и насмешливый ум отрицал колдовство. Тихон не показывал
Сейчас он стоял спокойный и даже важный и только в очень опасные минуты слегка бледнел и тотчас озорно улыбался.
Так вело себя большинство солдат. Во-первых, они привыкли. А во-вторых, русские солдаты очень храбрые и стойкие люди. Они пережидали. Ничего не поделаешь. Когда-нибудь обстрел кончится, как кончается дождь и все на свете. Переждем.
Офицерам было легче. Они знали, что на них смотрят солдаты. Это помогало держаться. «Я их отец. Я их учитель». Здесь было немножко игры, и это подстегивало, как вино.
Увы! Прапорщик Врублевский не оказался на высоте положения. Он вздрагивая. Он не мог удержаться. Он злился на себя за это. Ему было стыдно перед солдатами. А потом он и стыдиться перестал. Он только вздрагивал, и больше ничего. Чтобы не смущать Врублевского, люди на него не смотрели. Один Соломонов бросал на прапорщика презрительные взгляды. Офицер называется! В конце концов вольноопределяющийся не выдержал и подошел к прапорщику:
— Перестаньте трястись, — прошептал он, — неловко перед солдатами.
Но Врублевского нельзя было остановить. Он ничего не слушал. Он хотел только вздрагивать и больше ничего. Он нашел свое колдовство.
Да, вчерашняя передряга не украсила прапорщика Врублевского в главах солдат. Все же кое-чему она его научила. По крайней мере, он перестал таскать на себе все эти дурацкие побрякушки, которые молодые офицеры так любят цеплять на себя, выходя из Своих трехмесячных школ прапорщиков, все эти эмалированные брелоки в виде погончиков да тупые железные кортики, производившие большое впечатление на девиц глубокого тыла.
4
Сейчас Врублевский шагает взад и вперед по окопу. Вдруг он останавливается и кричит:
— Почему вы не стреляете?
Люди молчат и насмешливо переглядываются. Никто не отвечает, потому что вопрос ни к кому определенно не обращен. А на вопросы, не обращенные ни к кому, никто отвечать не обязан. Словом, сделано по-штатски.
Прапорщик снова кричит (он, оказывается, еще и крикун?):
— Фельдфебель, почему люди не стреляют?
Встал фельдфебель Негреев, плечистый старик, полный меланхолической ласковости. Два года он проторчал в запасных полках, занимаясь ротным хозяйством и подготовкой новобранцев к войне, на которой сам никогда не был. В конце концов он попался на каких-то грязных махинациях с сахаром и был отправлен на фронт. Здесь он попробовал цукать солдат и требовал от них точного исполнения всех мелочных обрядов строевого устава. Окопники быстро отучили Негреева от тыловых замашек. Когда фельдфебель соседней роты получил при загадочных обстоятельствах пулю в затылок, Негреев, как умный человек, сделал правильный вывод из этого «несчастного случая». Это был пример мгновенного и коренного перерождения человека. Негреев сделался кротким и справедливым начальником. Он приложил руку к козырьку и сказал извиняющимся голосом:
— Патронов нет, ваше благородие…
Люди с любопытством посмотрели на прапорщика. Они были почти благодарны ему за маленькое бесплатное развлечение, которое он доставлял им.
Прапорщик нахмурился и крикнул:
— Связист, соедини меня со штабом дивизии!
Связист склонился над своим деревянным ящиком и глухо забормотал.
Прапорщик опять завел свою мотню. Он шатался взад и вперед по всему окопу, спотыкаясь о ноги солдат.
Тихон спросил Соломонова:
— Почему он все ходит?
Соломонов пожал плечами:
— Нервничает человек. Из дрейфунов.
И он опять вернулся к своей любимой теме о том, как они заживут вместе после войны.
— А что я буду делать в городе? — сказал Тиша. — Мне в городе делать нечего. Я — человек деревенский.
— Ну, так знаешь что? — сказал Соломонов. — Я поселюсь в деревне.
— А что ты будешь делать в деревне?
Соломонов решительно не знал, что он будет делать в деревне.
Тиша положил руку на колено Соломонову и заглянул в его строгие голубые глаза.
— Это мы сейчас с тобой из одного котелка хлебаем, — сказал он, — а вернемся по домам, забудем друг друга, как не видали. Там мы с тобой, брат, в разных дивизиях состоим.
Помолчав немного, он добавил:
— А все же я буду вспоминать тебя, Егор.
Но Соломонов заупрямился. Он ни за что не хотел согласиться с тем, что после войны он и Тихон расстанутся.
Тиша вздохнул и поднялся. Он взял котелок и сказал, что идет за обедом.
— Нынче моя очередь, — сказал он и ушел.
Рановато еще было идти за обедом, но Тихону надоело слушать фантазии Соломонова.
«Добрый малый, — думал он, пробираясь в ходах сообщения, — за товарища отдаст жизнь, но малахольный, как все они».
Под словом они Тиша разумел городских господ, непростых. Тиша не отрицал за ними некоторых достоинств — ума, образованности, деликатности, но при всем том считал, что все они страдают странным пороком чудачества, что делало их в глазах Тиши существами неполноценными, глуповатыми, как бы совсем не людьми. Самый темный и нищий деревенский парень обладал в глазах Тиши перед любым из них преимуществом здравомыслия. Взять вот Соломонова… Тиша любил его. Два года они не расставались, пили из одной баклаги, спали под одной шинелью, в атаках держались всегда рядом, штык к штыку, и не раз спасали друг другу жизнь. Иногда Тиша забывал, что Соломонов не деревенский. Его простые повадки, физическая сила, здравость его суждений делали Соломонова в глазах Тиши совсем своим. Но изредка — и всякий раз непонятно почему — в глазах Соломонова вдруг вспыхивал безумный огонь непрактичности, он лез на рожон, дерзил начальству или вдруг вскакивал на бруствер и сидел там под дождем неприятельских пуль, или впадал в надменную молчаливость, которая длилась по несколько дней, или ни с того ни с сего отдавал свои новые английские сапоги какому-то незнакомому солдату из чужой роты в обмен на его драные ботинки.
«Эх, — думал Тиша, подходя к укрытию, где стояли походные кухни, — если бы он не был барин, какой бы это был человек!»
5
Связист поднял голову над своим ящичком и сказал голосом, полным ложной грусти:
— Штаб не отвечает, ваше благородие. Должно быть, повреждение линии.
— Ищи штаб! — закричал Врублевский.
Соломонов искоса посмотрел на прапорщика. Взгляд этот взорвал Врублевского. Он подбежал к Соломонову. (Официально говоря, Соломонов не смеялся. Черты его были неподвижны. И все же где-то в глубине его худого красивого лица сквозила насмешка, черт его знает в чем: может быть, в некоторой прищуренности глаз или в легкой дрожи ноздрей.