Война
Шрифт:
Солдаты окружили Тихона.
— А что ты там видишь, земляк?
— А вот что.
Тиша показал: посреди дна была вырезана аккуратная дырочка.
Солдаты удивленно молчали.
— А теперь гляньте сюда.
В ящике, на котором стояла бутыль, тоже была дырочка.
Тиша приподнял ящик. Под ним оказался бидон, полный водкой. Она натекала сюда через оба эти отверстия.
— Вот она где, — сказал кто-то с бесконечным удивлением.
Все молчали, пораженные. Назаркин испуганно озирался.
— Видали, — сказал Тиша своим ласковым голосом, —
Тут всех прорвало. Солдаты закричали враз, перебивая друг друга и напирая на каптенармуса:
— К командиру его!
— Зачем к командиру? Сами решим.
— Он, небось, с командиром в доле.
— Одна шайка!
— Последнее отымают, водку.
— Они эту водку немцам продают.
— Продают нас, братцы!
В задних рядах бушевал Мишутка. Он никак не мог пробраться вперед.
— Пусти меня, — кричал он, — я его прикладом.
— Ишь ты, умный какой, «пусти его». Я сам его прикладом.
Назаркин упал на колени. Он прикрыл свое чистое лицо руками, защищая его от ударов.
Поднявшись на носки, Мишутка вопил сзади:
— Сапогами его, сапогами ворюгу!
И вдруг бабье лицо его сморщилось, он заплакал.
— Чего ты ревешь, дура? — изумился кто-то.
— Обидно, — сказал Мишутка, нисколько не стыдясь своих слез и размазывая их по щекам грязной варежкой. — Помирать идем, а тебя свои же грабят.
И, снова приподнявшись на носки, он заорал страшным голосом:
— Бей его! Насмерть бей!
Сгрудившись, над каптенармусом, солдаты били его, кто кулаком, кто шомполом. Не устояв на коленях, Назаркин упал навзничь. Он уже не кричал и не шевелился.
— Кончен… — сказал кто-то.
В блиндаже стало тихо. Все бросились к выходу. Не глядя друг на друга, солдаты разбегались по ротам.
Каптенармус застонал и поднял окровавленную голову. Блиндаж был пуст. Держась за стенку, каптенармус поднялся и заковылял в угол. Здесь стоял забытый всеми бидон с водкой. Назаркин взял его, сунул под полу изодранной шинели и, хромая, вышел.
Кое-как доплелся он до хода сообщения. Здесь ждал его взволнованный Негреев. Каптенармус отдал ему бидон и упал. Фельдфебель вызвал санитаров с носилками и велел отнести Назаркина в лазарет.
7
Когда солдаты вернулись в окоп и, взявши винтовки, стали у бруствера, прапорщик Врублевский произнес краткую речь. Маленькое лицо его сложилось в значительную гримасу. Он помахивал рукой в слишком длинном рукаве.
— Ребята! — сказал он. — Мы пойдем сейчас в атаку. Помните, что смерть на поле брани почетна! Да, черт возьми! Враг не должен увидеть ваших спин. Нет, будьте к нему все время лицом. Немец не выносит русских лиц. Он бежит от них, как черт от крестного знамения. Ну, а если кто поведет себя недостойно, уж не посетуйте, ребята, уж с таким я управлюсь по-свойски. Я горяч.
Соломонов нашел эту речь глупой и развязной. Однако в ней не было признаков трусости. Вольноопределяющийся с неудовольствием признал это.
Действительно, Врублевский был до странности спокоен. Воображение у него было вялое, и, не ходивши никогда в атаку, он не представлял себе, что она такое. Другое дело — орудийный обстрел, грохот, разрывы. А сейчас так тихо. И эта тишина, предшествующая атаке, успокаивала Врублевского.
Напротив, солдаты были до крайности возбуждены. История с кражей водки раздражила их. Туманные угрозы прапорщика озлобили их еще больше. Оглядываясь, Тиша видел повсюду недобрые, угрюмые лица. Некоторые отставляли винтовки, словно не предстояла атака. Мишутка, напротив, положил винтовку на колено и смотрел на прапорщика с угрожающей пристальностью.
Все это взволновало Тишу. Ему захотелось развеселить ребят. Как признанный весельчак роты, он считал себя обязанным сделать это. К тому же, он просто не выносил угрюмых лиц. Как нарочно, в голову не приходило ничего забавного. Однако времени не было. Еще ничего не придумав, надеясь, что вдохновение вывезет, он крикнул смелым голосом:
— Ваше благородие!
Врублевский остановился.
— Ваше благородие, я не могу пойти в атаку. Уж вы без меня как-нибудь.
Все насторожились. У Тиши было то уморительно-серьезное выражение лица, которое предвещало веселую шутку. Некоторые начали улыбаться: что-то наш Тиша отколет?
— Что ты врешь? — сказал прапорщик.
Тиша задрал ногу и отчаянно вертел ею:
— Смотрите, ваше благородие, мы к немцам в гости собираемся, а у меня сапоги не чищены. Неудобно как-то, — все-таки иностранцы. Пожалуй, не пустят к себе.
Солдаты смеялись. Нелепое предположение это рассмешило их. Посыпались шуточки. Никто уж не смотрел на Врублевского. Все подобрели. Огромный Мишутка хохотал до слез.
Прапорщик покраснел. Ему показалось, что смеются над ним. Он почувствовал себя униженным и злобно смотрел на Тихона. Черт возьми, это не вольноопределяющийся, этого мужичонка он сотрет в порошок.
— Послушай, ты… — сказал он.
Кто-то коснулся его руки и шепнул: «Оставьте его». Прапорщик обернулся. Это был Соломонов. Опять этот тип. Нет, это уж слишком!
— Ага, ты поддерживаешь его, — сказал прапорщик.
— Неужели вы не понимаете, — по-прежнему тихо сказал Соломонов, — что он сейчас спас вам жизнь?
Врублевский выругался. Он был так разозлен, что не почувствовал обычной робости перед Соломоновым.
— Я… — сказал он срывающимся от ненависти голосом, — я вас обоих сейчас арестую.
Соломонов оглянулся и, убедившись, что никто на них не смотрит, сказал тихо, но явственно:
— Дурак.
Потом он вернулся на свое место под стенкой окопа и, опершись на винтовку, невозмутимо уставился в даль.
Кругом шумели и смеялись солдаты, они окружали Тишу, который продолжал потешать их.
Прапорщик чуть не заплакал от ярости. «Что это такое? В конце концов я здесь начальник… Я имею право застрелить солдата за неповиновение…»
Но тут в соседнем окопе раздался длинный пронзительный свист. Потом — крики «ура» и топот. Там пошли в атаку.