Воздаяние Судьбы
Шрифт:
— Смотрите, как это делается! — крикнули девушки и с азартом стали трясти тычинки за гибкие стволы. Сверху посыпался золотой дождь лёгкой пыльцы, облепляя волосы, лицо, руки — всё тело. Каждый из них превратился в забавную фигуру, сплошь облепленную невесомыми шариками. Лён и Кирилл тоже с увлечением трясли тычинки. Песня цветка изменилась — теперь вместо звона и жужжания стали раздаваться мелодичные курлыкающие звуки, вместе с этим стали происходить изменения с высоким пестиком, который вознёс свою кудрявую голову на неприступную высоту.
Рыльце пестика кудрилось, разрасталось и одновременно столбик стал снижаться. И вот лохматый золотой круг
— Давайте сюда! — закричали девушки, вольно кидаясь на это диковинное ложе. Они принялись прыгать и валяться на разлохмаченном пестике, отдавая ему прилипшие шарики пыльцы. Красивые причёски Ливиоль и Газуеллы растрепались, жемчужины осыпались с волос и платий, девушки перемазались сладким соком, и это приводило их в восторг.
— Давайте, опыляйте! — зазывно кричали они своим кавалерам.
Молодые люди тоже в азарте бросились опылять цветок.
— Но как же так?! — кричал Кирилл, подпрыгивая на пружинящем кудрявом круге. — Это же самоопыление!
Но тут их потащили прочь с цветка — все четверо выбрались на листок, подошли к краю и девушки с визгом спрыгнули вниз, увлекая спутников! Далеко они не пролетели — попали в новый цветок и снова принялись обтряхивать тычинки и валяться на пестиках. Все четверо перемазались с головы до ног нектаром, потеряли обувь, растрепались, измазались, но продолжали с неубывающим весельем прыгать с цветка на цветок, перенося пыльцу. Вскоре прыжки стали более точными — молодые люди научились переноситься прямо в центр цветка и иногда съезжали к основанию тычинок прямо на кудрявом пестике, когда тот, чувствуя движение гостей, торопливо расщеплял и скатывал свой ствол. Кажется, нектар питал их силой, потому что обыкновенный человек давно бы умаялся. Вокруг шло такое же безумное мельтешение, слышалось довольное мурлыканье цветов и хохот пар.
В очередном прыжке девушки не забрались в цветок, а остановились вместе со своими спутниками на наружном листе и принялись озабоченно топать ногами в основание толстого черешка. Казалось, они пытаются сбить лист в ветви. Лён хотел было сказать, что едва ли это получится, ведь черешок толщиной с бревно, но тут раздался сочный треск, и толстая опора отделилась от ветви! Оба молодых человека в испуге вскрикнули — сейчас же упадут все! — но девушки расхохотались, бросились к ним, схватили за руки и крикнули:
— Летим!
Лист плавно двинулся вниз, при этом собирая края горстью, словно сворачивался. Но, вместо того, чтобы упасть, начал планировать в воздушных потоках, и всю четвёрку понесло прочь от дерева. Вне себя от изумления, Лён и Кирилл смотрели, как их спутницы ловко управляют движением листа, пользуясь черенком, как кормилом. Ветер подхватил широкий лист и понёс его к другому дереву. И вот четвёрка снова принялась прыгать из цветка в цветок, перелетая далее на следующее дерево. Вокруг плавали такие же листья, перенося пары. Порхали юноши и девушки, скатывались с листьев, был слышен несмолкающий смех и голоса. А ночь всё не кончалась. В конце концов Лён закружился и не заметил, что Кирилл с Ливиолью куда-то подевался, а он со своей подругой остался в цветке вдвоём.
— Хватит опылять. — сказала Газуелла, привлекая его к себе и нежно гладя сладкими пальцами его губы. — Ночь ещё не кончилась, а на рассвете вы отправитесь обратно. Мы чудно потрудились, и через полгода по водам океанов и морей поплывут плоды, прибиваясь к берегам и присоединяясь к населению лесов. Пока же не взошло солнце, мы будем радоваться
С этими словами она приблизила к его лицу своё большеглазое лицо, обрамлённое синими кудрями, и оба утонули в сладости поцелуя, лёжа на раскудрявленном пестике, как на большой кровати.
Послесловие
На вокзале шумела толпа. Встречающие и отъезжающие суетились по своим каким-то неотложным делам: искали газетные киоски, бегали за минералкой, спрашивали, перекликивались, таскали чемоданы. Носильщики на грузовых тележках с криками медленно пробирались вдоль платформы. Витал в полуденной жаре густой запах от пропитанных соляркой шпал, горячего металла, растревоженной ногами пыли и человеческого пота.
Среди всей этой суеты неподвижно стояла у столба немолодая женщина в тёмной одежде, без вещей. Она терпеливо смотрела вдоль пустых рельс, уходящих за поворот. Ничто не тревожило её — ни людская суета, ни жара, внезапно упавшая в конце мая, ни крики грузчиков, ни вопли детей, ни рычание громкоговорителей. Она стояла и смотрела вдоль путей, одной рукой держась за глухой ворот жакета, второй крепко прижимая подмышкой сумку.
Это была Маргуся, Маргарита Львовна. Она стояла на первой платформе, спрятавшись под спасительным навесом от прямых лучей солнца. Толпа текла вокруг неё, словно мимо неодушевлённого предмета, но ей не было дела до толпы — она напряжённо смотрела вдаль, как будто надеялась одной лишь силой воли приблизить то, ради чего пришла сюда.
Ненакрашенные губы Маргариты имели нездоровый синеватый цвет, характерный для сердечников. Её глаза были окружены тенями и выдавали застарелую болезнь. Но взгляд был твёрд и спокоен. Она ждала.
Этот год дался ей очень нелегко, и здоровье её, уже и без того неважное, дало полную течь. Несколько раз её увозили на скорой, пока, наконец, муж не сказал: бросай ты свою школу, до пенсии остало всё ничего, как-нибудь дотянем. Он уповал на скорое возвращение из армии Серёжи — мальчик вернётся, устроится на хорошую работу и поддержит их. А вот тут-то у Маргариты Львовны и гнездился самый острый гвоздь: она боялась даже тенью слова раздразнить судьбу. Как только скажешь, что всё хорошо, она тут же и упорхнёт. Николай этого не понимал и болтал о том, что будет, когда Серёжа вернётся после года службы в армии. Ну что за идиотское расточительство — бросать в эту клоаку готовых специалистов после пяти лет дорогостоящего обучения! Словно безмозглый, неквалифицированный хлам! Словно эту праздношатающуюся публику с глазами-пробками, что толкётся у винных отделов!
Маргарита молча выходила из себя, слушая бестолковую трепотню Николая, но ничего не возражала — пусть ничего не знает. Когда очень допекало, уходила в комнату сына или шла гулять, даже помогала Лидочке, гражданской жене Серёжи. Надорвёшься ты, мать! — говорил ей муж, но она была непреклонна — таким образом она замаливала все свои возможные грехи, какие знает и какие не знает. Коля ничего не знал о настоящем положении вещей. И хорошо, что не знал, а то замучил бы её.
Это только ей сказали, что сына отправили в Чечню. Не должны были, по всем законам были не должны, а отправили! Сырого, необученного, с иллюзиями в голове! Поэтому Маргарита терпела боль в серце и каждый день шла на работу, лишь бы что-то делать.