Воздухоплаватель
Шрифт:
Он сел впереди, Заикин — чуть выше, сзади. Жан и Жак принялись запускать мотор.
— Стой! — заорал Заикин. — Стой, тебе говорят!
Фарман испуганно обернулся.
— Снимай на карточку! — крикнул Заикин фотографу. — И чтоб все хорошо вышло! А то я с тебя шкуру спущу!
Фотограф засуетился. Фарман понял, в чем причина задержки, рассмеялся и с уважением посмотрел на Заикина.
Заикин похлопал Фармана по плечу, указал пальцем на аппарат фотографа и сказал:
— Гляди туда, сейчас птичка вылетит!
Фарман повернулся к фотографу, Заикин напружинился,
Анри Фарман рассмеялся, сдвинул кепку козырьком назад, спрятал в карман трубку и что-то скомандовал Жану и Жаку. Мотор затарахтел, Заикин снял с головы котелок, трижды перекрестился истово и бросил котелок Жаку. Тот ловко поймал его и весело отсалютовал им Заикину.
Аэроплан покатился на взлетную полосу.
Сверху Заикин смотрел на поле, на ангары, на крохотные фигурки людей, жмурился от сильного встречного ветра и судорожно цеплялся за расчалки руками.
Фарман спокойно и уверенно управлял аэропланом. Время от времени он поворачивался к своему пассажиру и вопросительно смотрел на него.
— Формидабль! — кричал ему Заикин. — Так красиво, просто спасу нет! Я говорю: красиво! Жоли! Се тре жоли! Огромадное вам мерси, господин Фарман!
В Одессе, в кафе на Николаевской набережной, Куприн читал вслух письмо Заикина. Ярославцев, Нильский и Саша Диабели слушали серьезно и печально.
Голос Куприна был сухим и нерадостным:
— «...денег нет ни капельки. Что господа Пташниковы чеком выписали — того и на половину расходов не хватило. Хорошо, что своих было сколько-то, а то бы совсем беда. Заказал фотографии и афиши, потому как здесь делают их быстро и красиво. Чем платить — ума не приложу. Завтра в Париж поеду — чемпионскую ленту с золотыми медалями закладывать. А больше у меня ничего нет. Хорошо, что еще сильно помогает капитан флота Лев Макарович Мациевич. Тоже очень грамотный господин и душевный. Вроде тебя, дорогой мой сердечный друг Александр Иванович.
Пишет это письмо Коленька Горшков. Я ему говорю, а он пишет. А еще встретил я здесь госпожу де ля Рош. Оказывается, ее Клотильдой звать. По-нашему, значит, Клавдия, Клава... Она тут за новым аэропланом приехала. Ей Фарман наказал ждать три месяца. А мне из уважения, что я чемпион, сразу сделали. Ты, Сашенька, накажи Пете Ярославцеву, чтобы он к Пташниковым сходил и положение мое обрисовал. Пусть денег шлют, коли хотят на мне зарабатывать. Сам к им не ходи и дела с ими не имей. Помни, кто ты и кто они. А Петя Ярославцев со всякими привычен общаться. Пусть он идет. А еще поклонись Петру Осиповичу Пильскому и накажи ему, чтобы лишний раз не горячился. У него здоровье слабое. Сашу Диабели поцелуй и водки трескать ему много не давай, а то он свой талант вконец загубит. Сам себя береги и отпиши мне, что в цирке делается. А еще все господа русские офицеры, когда узнали, что мы с тобой люди не чужие, велели тебе низко кланяться. Обнимаю тебя, незабвенный ты мой друг, дорогой Сашенька, и желаю тебе здоровья и долгих лет жизни. К сему, ваш Иван».
— Иван... — с трудом проговорил Пильский, замотал головой и стряхнул набежавшие
— М-м-да... — Куприн еще раз заглянул в письмо и обвел взглядом друзей.
Все сидели подавленные.
В это время к их столику подошел не очень трезвый, помятый франтик с дешевой тросточкой в руке, и соломенным канотье на голове. Он изысканно поклонился и приподнял свою нелепую шляпку.
— Господин Куприн, я жутко извиняюсь. Я вам не собираюсь долго морочить голову. Что слышно от Ивана Михайловича из Франции?
Это было так неожиданно, что все оторопели. И только Пильский сразу же взорвался:
— А вас почему это интересует?! Вы, собственно говоря, кто такой?
— Я?.. — Франтик даже отступил на шаг от удивления. — Кто я такой?! Я — одессит! Вот почему это меня интересует!
В центре летного поля школы господина Фармана стояли два аэроплана. Около них суетилась группа учеников.
А на краю, около ангара, стоял третий аэроплан — Заикина. Иван Михайлович в кожаной тужурке и вязаной кепочке сидел на пилотском месте и сосредоточенно двигал рычагами. Внизу, у колеса, стояла Клотильда де ля Рош и что-то быстро объясняла ему по-французски, показывая кистями рук эволюции аэроплана.
Заикин напряженно слушал и делал судорожные движения штурвалом, чем приводил в отчаяние свою прелестную учительницу. Она уже горячилась, покрикивала на него и вдруг в какой-то момент села на колесо и попросту расплакалась. Заикин тяжело слез с аэроплана, огляделся — не видит ли кто — и угрюмо склонился над плачущей де ля Рош.
— Клава, а Клава... Ну, не обижайся, Клавочка... — прогудел он. — Ну, не понимаю я. Же не компран па... Понимаешь? Вот Лев Макарыч отлетает, придет и все мне объяснит. По-русски.
Де ля Рош вскочила, глаза ее блеснули гневом, и она указала рукой на пилотское сиденье:
— Анкор! Репетэ!..
Заикин поспешно забрался на аэроплан, схватился за рукоять управления и выжидательно уставился на де ля Рош. Медленно и раздельно де ля Рош произнесла несколько слов. Заикин вслушался и так же медленно сделал движение рукоятью.
— Браво! — крикнула де ля Рош и счастливо засмеялась. Заикин перевел дух, не удержался и горделиво произнес:
— А ты что думала? Что я уж совсем чурбан неотесанный? Ты только говори помедленней, я мужик понятливый. Разберусь, что к чему.
— Му-жик... — нежно проговорила де ля Рош. — Ваня...
— Во! — удовлетворенно сказал Заикин. — Правильно. Давай еще репетэ...
— Да Господи! Да рази ж мы не понимаем! — сказал Дмитрий Тимофеевич Пташников Ярославцеву и Диабели. Он даже руками всплеснул в отчаянии. — Да неужели мы что-либо пожалеем для Ванички?! Да сегодня же переведем деньги в Париж! Не извольте беспокоиться, господа хорошие... Шутка ли дело — летать учиться! Да еще эти французы окаянные — дерут небось за все втридорога. Не хотят, чтобы русский человек под небесами парил. Не хотят... Ну что за оказия, Боже ж ты мой! Не извольте беспокоиться, господа, не извольте беспокоиться! Ну что ж за несчастье такое?..