Воздушная тревога
Шрифт:
Было без двадцати два — я как раз взглянул на часы, — когда я услышал гул мотора самолета, нараставший с каждой секундой. Самолет шел очень низко и быстро. Зазвонил телефон. Я снял трубку. Душа у меня ушла в пятки. Я ожидал услышать засечку цели и знал, что самолет окажется над нами прежде, чем успею поднять весь наш расчет. Оператор лениво перечислял объекты. Затем голос на другом конце провода сказал:
— Один «харрикейн» на посадку.
И тут же вспыхнули огни — ослепительный прокос света вдоль ВПП, уходящий навстречу ветру.
Вслед за тем из облака вынырнул самолет с включенными аэронавигационными
Я чуть не закричал в порыве радости при этом превосходно исполненном знаке победы. У меня даже на душе легче стало, и я воспринял это как доброе предзнаменование. Это был первый случай, когда наш самолет сбил немца ночью. Я снова увидел самолет — он лениво описывал круг к югу от аэродрома. Он прошел позади меня и вошел за освещенной дорожкой двумя точками света, красной и зеленой. И вот он уже скользит по освещенной полосе, заскрипели его тормоза — замедлил ход. В конце дорожки он свернул и покатил назад через летное поле к капониру в ста ярдах к северу от нашей позиции.
Несколько минут спустя я увидел, как пилот неторопливо идет по дороге. Я вытащил бинокль и посмотрел на него. Он все еще был в летном комбинезоне, а лица не было видно, но эту походку вразвалку я бы узнал где угодно. Это был Джон Найтингейл, вне всякого сомнения. Он шел по той стороне дороги, на которой находился наш окоп, и должен был пройти в нескольких ярдах от меня. Было странно видеть его одного после того, как он совершил подвиг. Самое меньшее, считал я, что мог бы сделать командир авиабазы, это выехать ему навстречу в своем автомобиле.
Когда он поравнялся со мной, я сказал:
— Командир эскадрильи Найтингейл?
— Да, — он остановился.
Я отдал честь.
— Вы ведь Джон Найтингейл, верно? — спросил я.
— Верно! А вы кто?
— Барри Хэнсон.
— Барри Хэнсон?! — переспросил он. — Господи боже! Барри Хэнсон — ну, конечно! — подошел к брустверу и протянул мне руку. — В каких только местах теперь не встречаешь своих! — он улыбнулся.
В рассеянном свете луны мне стало видно его лицо. До чего он изменился! Когда я видел его в последний раз, он был яснолицым восемнадцатилетним пареньком. Сейчас его лицо было загорелым и грубым, в уголках глаз появились морщинки, он носил усики, через весь подбородок тянулся шрам, а левая щека была обезображена ожогом. Однако улыбка у него осталась прежняя — улыбался он не только губами, но и глазами — и в ней проскальзывал огонек былой веселости и бесшабашности.
Он вспрыгнул на бруствер.
— Так ты теперь зенитчик? А что делал до войны?
Я рассказал ему.
— Ну-ну, значит, страховое дело тебе не понравилось. Ведь ты же туда пошел после школы, не так ли?
— Да, — ответил я, — но оно оказалось не для меня.
И я рассказал ему, как нашел свое призвание, затем попросил его рассказать о себе. Он оттрубил в армии свои пять лет, потом остался на бессрочную. Вскоре после начала войны его назначили командиром эскадрильи, и он воевал во Франции.
— Как твоя эскапада сегодня ночью? — спросил я. — Эта сумасшедшая бочка, которую ты сделал перед посадкой, означала, что ты сбил фашиста.
— Да, — засмеявшись, небрежно ответил он. — Мне повезло. На высоте две тысячи футов всего лишь тонкий слой облаков, а над ним — яркий лунный свет. Я поднялся на двадцать тысяч — на этой высоте они обычно идут к нам. Раз они пользуются определенной трассой, решил я, то, если я зависну как раз над аэродромом, я рано или поздно наверняка увижу один из них. Не провел я в воздухе и пятнадцати минут, как на меня налетел «хейнкель». В лунном свете он был похож на большую серебряную птицу. Я пристроился ему в хвост, промахнуться было просто невозможно. Сбив его, я повисел еще с полчаса в надежде подхватить еще одного, но на этот раз мне не повезло, и в конце концов пришлось спуститься. Наверное, они прервали полеты.
Затем он принялся рассказывать о старых школьных друзьях, которых встречал. Из него так и сыпались новости о тех, кто вступил в армию, и, пока мы с ним беседовали, я все думал, можно ли ему довериться и рассказать о Вейле и о своих подозрениях. Казалось, будто само небо послало мне эту возможность. Офицерам ВВС была предоставлена большая свобода действия. У него, вероятно, есть машина. У него может оказаться много возможностей позвонить по телефону с какого-нибудь пункта подальше от нашего аэродрома и передать мое сообщение. А может, он поедет в город на другой день, и в этом случае мог бы прямо позвонить Биллу Тренту. И все же я опасался, что снова влипну. И не то чтобы он был парнем, который выдал бы меня, если б я ему доверился, нет: просто я не знал, насколько он будет осмотрителен.
— Ну, — сказал он наконец мне, — пожалуй, пора идти, а то еще пошлют поисковую партию.
Я взглянул на часы, было почти два.
— Благодаря тебе моя вахта прошла быстро и приятно, — сказал я.
— Ну что ж. — Он соскочил с парапета. — Слушай, приходи как-нибудь, пообедаем вместе и по-настоящему вспомним прошлое.
Я засмеялся.
— С удовольствием бы, — с сожалением сказал я. — Но, боюсь, это невозможно. Нам не разрешается выходить за пределы лагеря, а в данный момент я нахожусь под домашним арестом.
— Ах, вон как! Значит, ты влип в какую-то передрягу?
Я заколебался, потом поведал ему все — вернее, не совсем: о плане вывести из строя аэродромы я не упомянул. Мне не хотелось снова прослыть слишком легковерным. Но я рассказал ему о предполагавшемся, по словам немецкого пилота, налете на наш аэродром в пятницу и о том, как этот человек испуганно замолчал, увидев Вейла. Я рассказал ему, что я узнал о библиотекаре, и о позиции, занятой Уинтоном, когда обнаружилось, что я пытался послать телеграмму сотруднику, прося у него информации о Вейле. Я объяснил также, что у одного нацистского агента нашли план оборонительных сооружений аэродрома.