Воздушные змеи
Шрифт:
— Знаете, мадемуазель, фюрер говорит, что дело его будет жить тысячу лет, Я бы лично скорее поставил на дело Дюпра. Несомненно, оно будет иметь лучший вкус.
Один из его лейтенантов позволил себе объявить о прибытии вождя люфтваффе в следующих выражениях:
— Герр Дюпра, один из ваших самых тонких ценителей сможет лично убедиться, что Франция не утеряла ничего из того, что составляет её славу.
Присутствовавший при этом фон Тиле отвёл офицера в сторону и обрушил на его голову несколько замечаний, которые тот, очень бледный, выслушал, стоя по стойке «смирно». После чего генерал лично принёс Марселену свои извинения. Когда я видел, как генерал берёт Марселена под руку и, беседуя, прогуливается с ним в садике «Прелестного уголка», я чувствовал, что оба они сумели переступить через то, что Дюпра презрительно именовал «обстоятельствами» или «условиями», и нашли точки соприкосновения, позволяющие прусскому аристократу и великому французскому кулинару говорить на равных. Но по-настоящему я понял, как далеко продвинулись две эти избранные натуры во взаимном уважении и даже «братании» во время битвы, только когда Люсьен Дюпра рассказал мне, что его отец тайком даёт уроки кулинарии генералу графу фон Тиле. Сначала я не поверил:
— Ты смеёшься надо мной. У фон Тиле сейчас должны быть другие заботы.
— Может, как раз поэтому. Вот посмотришь.
Я пожал плечами. Если бы мне сказали, что генерал играет на скрипке, чтобы рассеяться, я бы счёл это нормальным: о любви немцев к музыке говорено и переговорено, это стало штампом. Во время оккупации самым лёгким было видеть в немцах только преступников, а во французах — только героев. Но чтобы один из самых известных командующих вермахта был в глубине души так уверен в грядущем поражении, что искал забвения, беря уроки кулинарии у французского повара… — нет, это противоречило всему, что мы вкладывали в термин «немецкий генерал». Ненависть питается общими словами, и такие фразы, как «типичная прусская физиономия» и «типичный представитель расы господ», способствуют росту невежества.
Я расспрашивал Люсьена Дюпра почти грубо:
— Это тебе отец рассказал? Он вполне способен выдумать такое, чтобы придать себе важности. Это на него похоже. «Месье, знаете генерала фон Тиле, победителя Седана и Смоленска? Это я его всему научил».
— Я тебе говорю, два-три раза в неделю генерал приходит к отцу учиться готовить. Конечно, генерал не хочет, чтобы об этом знали, потому что дело принимает для них дурной оборот и это выглядело бы как акт отчаяния или даже пораженчество. Они начали с глазуньи и омлетов. Не понимаю, что тебя удивляет.
— Меня ничто не удивляет. Мы все по горло в крови и дерьме, а эти избранные натуры возвысились над варварством. Немецкая мощь нуждается во французской тонкости и умении жить. Эти двое творят будущее. Хотелось бы мне посмотреть на этот бардак.
— Я тебе скажу.
В тот же день, когда я выходил из конторы, Люсьен шепнул мне на ухо:
— Сегодня вечером, около одиннадцати. Я оставлю дверь в коридор приоткрытой. Но будь осторожен. Они большие друзья, и отец этого не простит.
Я пришёл пешком. Я опасался патрулей, которые каждую ночь начали прочёсывать поля и леса в поисках сигнальных огней для самолётов.
Я прокрался в коридор со стороны кухни. Дверь приоткрыта. Держа башмаки в руке, я подошёл ближе и заглянул внутрь.
Фон Тиле был без мундира, в фартуке. Казалось, он сильно выпил. Рядом с ним был Марселен Дюпра; надменный и чопорный в своём колпаке, он держался с преувеличенной важностью, что также объяснялось двумя пустыми бутылками из-под вина и одной сильно початой бутылкой коньяка на столе.
— Незачем сюда приходить, Георг, если ты не слушаешь, что я говорю, — ворчал Дюпра. — У тебя нет больших способностей, и, если ты не будешь в точности выполнять все мои указания, ты ничего не добьёшься.
— Но ведь я выучил это наизусть. Полтора стакана белого вина…
— Какого белого вина?
Генерал молчал с лёгким удивлением во взоре.
— Сухого! — пробурчал Дюпра. — Полтора стакана сухого белого вина! Чёрт возьми, это же нетрудно!
— Марселен, неужели ты хочешь сказать, что если вино не сухое, всё пропало?
— Если хочешь приготовить настоящего фаршированного кролика по-нормандски, надо, чтобы вино было сухое. Или уж лей что хочешь. Что ты ещё положил в фарш? Нет, это просто невероятно, Георг. Не могу понять, как человек твоей культуры…
— У нас разная культура, Марселен. Поэтому мы и нуждаемся друг в друге… Я положил три кроличьи печёнки, сто граммов поджаренной ветчины, пятьдесят граммов хлебного мякиша… чашку лука…
Слышалось гудение бомбардировщиков союзников, пролетавших над побережьем.
— И всё? Мой генерал, у тебя голова была занята другими делами. Наверно, ты думал о Сталинграде. Я тебе говорил положить кофейную ложечку пряностей… Завтра начнём снова.
— У меня уже три раза не получилось.
— Нельзя побеждать на всех фронтах сразу.
Оба были совершенно пьяны. В первый раз я обратил внимание на их сходство, и оно поразило меня. Фон Тиле был ниже ростом, но у него было почти точно такое же лицо с тонкими чертами и маленькими седыми усами. Дюпра с отвращением оттолкнул блюдо с провинившимся кроликом:
— Дерьмо.
— Ну что ж, Марселен, хотел бы я видеть, как бы ты командовал танковым корпусом. Минуту они молчали, оба мрачные, потом бутылка коньяка перешла из рук в руки.
— Сколько это ещё продлится, Георг?
— Не знаю, старина. Кто-то эту войну выиграет, это точно. Скорее всего, твой кролик по-нормандски.
Я осторожно скрылся. Назавтра же в Лондон отправили сообщение, что у генерала, командующего «пантерами» в Нормандии, появились признаки упадка духа.
Пекинес Чонг заслуживал звания связного Сопротивления. Каждый раз, когда хозяйка приходила за ним ко мне в контору, — кроме тех случаев, когда её почтительно сопровождали господин Жан или сам Марселен Дюпра, — она сообщала мне о замыслах гестапо или о том, как немцы готовятся к «приёму гостей» на Атлантическом побережье. Некоторые из наших товарищей спаслись только благодаря этим сведениям. Графиня сказала мне также, что Лила живёт в Париже с родителями, но часто проводит несколько дней на вилле недалеко от Юэ.
Вскоре Лила снова появилась в «Прелестном уголке», по-прежнему в сопровождении Ханса и фон Тиле. Их называли «трио». «Оставьте в час дня столик для трио», — говорил Люсьен Дюпра. Я всегда узнавал о её присутствии от господина Жана, который ставил меня в известность с сокрушённым видом. «Малышка» здесь со своими немцами, для бедного Людо это, наверное, как нож в сердце. Но это было не так. Говорят, что любовь слепа, но в моём случае имело место как раз обратное. Мне казалось, что в отношениях «трио» есть что-то, что от меня ускользает. Я был уверен, что Лила — не любовница фон Тиле; я не был даже уверен, что она любовница Ханса. Комичная фраза: «Наши владения на берегу Балтийского моря были рядом», которую она произнесла, чтобы объяснить свои отношения с немецкими «кузенами», начинала напоминать мне «личные» сообщения, которые мы получали из Лондона: «Нынче вечером птицы снова будут петь» или же: «Колокола затопленного храма зазвонят в полночь». Я смутно догадывался, что между этими прусскими помещиками и не менее аристократичной полькой существует какое-то сообщничество, но его подлинная суть от меня ускользала. Как-то я столкнулся с Лилой, когда она выходила со своими двумя юнкерами из ресторана. Я несколько месяцев её не видел, и меня поразила перемена в ней. В выражении её лица, когда она меня увидела, светилась гордость, почти торжество, как если бы она хотела сказать: «Вот увидишь, Людо, вот увидишь. Ты во мне ошибался».