Воздушный замок
Шрифт:
Таинственно светился маслянистый ром, как бы скрывая страшные тайны, нехотя булькал по пути в бокалы.
— Сейчас… — У Андрея дрожали руки. — Сейчас выпьем и… как будто перенесёмся на триста лет назад. Ты пил когда-нибудь ром?
— Никогда… — шептал Володя, и Андрею даже становилось его жаль, такая готовность внимать была в его интонации, исполнять всё, что пожелает Андрей.
— За нашу дружбу! — Андрей поднимал бокал, рассматривал на свет. — Чтобы она была такая же крепкая, как этот ром!
Володя тоже поднимал бокал, рассматривал на свет.
«Всё, всё повторяет за мной!» — автоматически фиксировал Андрей. Ему чудились пиратские клады, зарытые в прибрежный песок, бриги под чёрными флагами, кровавая Мэри, и ещё одна Мэри — юная, чьим танцем наслаждались пираты в полночь, в их числе наверняка был и капитан Шарки — злодей с ледяным сердцем, ледяной душой, —
— Залпом, — скомандовал Андрей, и словно огненная струя устремилась в горло. Дыхание перехватило, покатились слёзы. Потом блаженная теплота разлилась по телу, мысли начали горячиться, как кони.
Демон набирал высоту. Уютно было Андрею у него на крыле. Весь мир, казалось, принадлежит Андрею, всё ему подвластно. Менялось и обличье демона. Отвратительное уходило, оставалось лишь пленительное. Всё смешивалось в диковинном полёте: ложь и правда, небогатый жизненный опыт Андрея и золотые его мечтания, неосознанные стремления и подспудные желания — всё на мгновение обретало завершённость, призрачную гармонию. Некую картину мира создавал Андрей яркими придуманными красками, а Володя внимал восхищённо, заворожённо.
Всё в этой картине творилось и происходило по воле Андрея, но Володю не смущало, что Андрей, Андрей и ещё раз Андрей занимает центральное место. Володе же места как бы и вовсе не предусмотрено. Володя был бесконечно благодарен другу уже за один лишь полёт, потому что сам не умел фантазировать, не ведал, что придуманный мир слаще реального.
Но по-разному они ощущали высоту. Андрей знал, что неизбежно последует горькое приземление. Володя же опьянялся не затем, чтобы трезветь. У Андрея даже мелькнула мысль: неужели Володя всегда будет воспринимать его таким, каким он и сам-то себе кажется лишь в редкие минуты: другом белого волка и белого старца, неким загадочным властелином? Неужели Володя не понимает, что надо различать игру и жизнь?
Это показалось Андрею опасным и неразумным, хотя и ему тяжело было выходить из состояния свободного полёта, когда начинала осыпаться позолота с крыльев, с каждым взмахом всё более обнаруживалась их неприглядная перепончатость. Серые будни равнодушно зевали в лицо Андрею. Он умолкал. Давно ночь была на дворе. Где-то орудовали Толян и Сёмка. А Володя не желал возвращаться на землю. Он так и уходил переполненный фантазиями, пошатываясь, оглядывался на Андрея, как на бога.
Андрей оставался один. Тишина, казалось, пульсировала в пустой квартире. Андрей думал о Володе, идущем тёмной дорогой домой, где его ждут не дождутся грач Бисмарк, хомяк Трофим, такса Дельта с умными печальными глазами. Вся компания не спит, тоскует, смотрит на дверь… А вот Анюта уже, наверное, легла. Интересно, какую книжку она читает на ночь? Андрей вдруг отчётливо вспомнил их квартиру, где был всего один раз: жёлтенькие обои с чёрным штришком, как будто моросил дождик, красные растрескавшиеся шкафы с чистейшими тем не менее стёклами, стёршиеся, но чинёные, аккуратненькие ковровые дорожки на крашеных полах, фикусы и герань в глиняных горшках на подоконниках… Вспомнил кровать Анюты — широкую, железную, с никелированными шариками, с подушечками — мал мала меньше — в изголовье… Раньше — до того как купили раскладной диван — на ней спала мать Анюты. Интересно, какие сны снятся на такой кровати?
Андрею сделалось душно. Он до пояса высунулся в окно. Однако звёзд не увидел. Серые ночные облака ползли по небу. Андрей подумал, что имеется и ещё кое-что, объясняющее, почему так преданно смотрит на него Володя, почему готов для него на всё. Вспоминая квартиру, где живут Володя и Анюта, Андрей ощутил, какая разная у них — сейчас он думал только о Володе — и у него жизнь. Всё, буквально всё, начиная от истёртых ковровых дорожек, школьной формы, из которой Володя давно успел вырасти, но новую ему не покупали, кончая грачом Бисмарком, хомяком Трофимом, печальной таксой Дельтой, — всё имело для Володи чёткую безусловную ценность, было оплачено собственной жизнью, закреплено ответственностью. Какая борьба, наверное, была предпринята с родителями, чтобы они позволили держать дома Бисмарка, Трофима, Дельту… Среди сплошных ограничений, в строжайших рамках, зная, почём в магазине хлеб, мясо и овощи, жил Володя. Какие фантазии, какой полёт, когда кругом дела и обязанности? Помогать матери по хозяйству, ходить в магазины, стоять в очередях, кормить животных, ухаживать за ними… Какая игра? Андрей подумал, что в некотором роде Володя пленник, заложник. Лишь общение с животными помогает ему вырваться из круга. Но разве можно это общение, неизбежно переходящее в долг, во всё ту же ответственность, сравнить с вольными полётами Андрея, созерцанием звёзд сквозь потолок-окно на даче? Нет, подумал Андрей, такая свобода ему не подходит…
Андрей пошёл по тёмному коридору в отцовский кабинет, сплошь заваленный рулонами чертежей, рисунков, каких-то таблиц…
Впервые в жизни Андрей внимательно рассматривал чертежи грядущих зданий, планы неведомых, не существующих пока городов, шуршал кальками и пергаментами. Разговаривал с ними как с живыми, умолял, чтобы нарисованные, схематично изображённые фасады, фронтоны, какие-то аркады и ордера, антаблементы и прочее открыли бы ему душу, предстали в воплощённом виде. Не получалось. Но Андрей не сдавался, его лихорадило, он хватал со стола исписанные отцовским почерком листки, библиографические карточки, на которые отец записывал понравившиеся ему мысли: «Под красотой мы понимаем высшее совершенство. Поэтому вовсе исключается, что что-либо непрактичное может быть красивым… Однако практичная вещь сама по себе ещё необязательно красива. Требуется нечто большее… Предмет, который настолько совершенен, что нельзя, не причиняя ему вреда, ничего отнять у него и ничего к нему прибавить, красив. Это… самая совершенная, самая законченная гармония».
«Воображению подвластно всё! — бормотал Андрей. — Я всё, всё могу!» И действительно, чем пристальнее, неистовее вглядывался он в строгие чертежи и рисунки, тем яснее, отчётливее становилось то, что на них изображено. Впрочем, быть может, это был обман. Но в который раз волшебная палочка вдохновения помогала Андрею — пусть лишь на мгновение, пусть как озарение! — но увидеть, познать незнаемое.
Впервые вдумывался Андрей в привычное и надоевшее с детства слово «архитектура», впервые воспринимал его не как пустой звук, не как отвлечённый образ некоего здания или города, даже не как конкретную улицу и, естественно, не как «…совокупность сооружений, создающих материально организованную среду, необходимую людям для их жизни и деятельности», или «„.искусство проектировать и строить сооружения и их комплексы в соответствии с назначением, современными техническими возможностями, эстетическими воззрениями общества», а как мир со своими, неизвестными пока Андрею законами, храм с недоступными пока Андрею обрядами…
Архитектура… Упрямство камня слышалось в этом слове и шуршащая лёгкостью патина. Архитектура — камень, по воле человека взлетающий в небо, высшее из искусств. Мелькнула, правда, мысль, что от кого-то он, это уже слышал.
Через несколько минут слово «архитектура» уже не было Андрею чужим.
Снова и снова рассматривал он чертежи. Вот он, отцовский труд, цена которому бессонные ночи, сгорающие свечи, изгрызенные в щепки карандаши, белые клочья растерзанных ватманов на полу кабинета. Впрочем, такая цена отнюдь не казалась Андрею чрезвычайной. Что-что, а просиживать ночи под потолком-окном на даче он был готов хоть сейчас. Труд, цена которому — здания, целые кварталы, то есть, собственно, города, да хотя бы Москва! Проходя по улицам, Андрей иногда показывал пальцем на какой-нибудь дом, говорил небрежно Анюте и Володе: «Папаша проектировал. Хотел ещё мощнее сделать карнизы, но выяснилось, нельзя, опасно…» Труд, цена которому… о, вот за эту цену Андрей был готов жертвовать всем! — избавление от мук бытия, из плена унылой повседневности. Именно в ту далёкую ночь в отцовском кабинете среди ватманов, чертежей и калек Андрей впервые осознанно решил: долой чинёные ковровые дорожки и потёртую школьную форму, долой железные кровати с никелированными шариками и подушечками, всё это долой! Да здравствует же архитектура! Да здравствует машина, дача с потолком-окном, да здравствует свобода! Ибо не представлял Андрей иной свободы.
Но ложка дёгтя неожиданно примешалась к этой медовой буре. Вспомнил Андрей, от кого слышал, что архитектура — высшее из искусств.
…Не так давно вечером вдруг раздался звонок в дверь. Андрей открыл. Седой дядька в рваном плаще стоял на пороге.
— Отец дома? — хрипло спросил дядька.
— Нет, но он… скоро придёт. А вы…
— Я к нему! — Дядька шагнул в прихожую, плюхнулся на стул. Андрей разглядел измождённое красное лицо в прожилках, трясущиеся руки. В старых-престарых парусиновых ботинках был дядька. Он закурил, с трудом поймав папиросой прыгающий на спичке огонёк. Намокшие ботинки оставили на чистом паркете, недавно натёртом тётей Полей, убиравшей их квартиру, следы, очертаниями напоминающие инфузорий-туфелек. От дядьки пахло чем-то таким… Именно так, казалось Андрею, и должны пахнуть беда, отчаяние, бесприютность, несостоявшаяся жизнь…