Воздушный замок

Мне всегда интересно писать о людях, так как нет на свете ничего интересней людей. В человеке же самое интересное — характер, то есть то, что в каждом конкретном случае заставляет его поступать так, а не иначе и в конечном итоге определяет всю его жизнь. Характер человека есть следствие развития тех или иных душевных качеств, закладываются его основы в детстве и отрочестве. Вот почему до наших дней писатели всех времён и народов не устают разгадывать загадки «пустыни отрочества». Тема эта поистине неисчерпаема.

Иногда в предисловиях и послесловиях авторы «забирают» как-то

Конечно, правда, как и всё в мире, имеет разный масштаб. Но человек в литературе заслуживает высокой участи. Даже в самых серых, ничтожных персонажах всё же ст'oит искать вечное, духовное, прекрасное. Отсутствие такового в человеке — это и трагедия, и тема для социального исследования, и, вероятно, один из основных конфликтов истинной литературы.

Каждый пишет о том, что знает, что чувствует. Бессмысленно выбирать тему, если нет к ней внутреннего расположения, если она сама тебя не выбрала, если не можешь применить к тому, что пишешь, известные слова Твардовского:

Что ж, вполне возможно, «сказанное» и не окажется чем-то эпохальным. Очень важно, если оно будет твоей собственной, выстраданной правдой, которая поможет кому-нибудь, как в маленьком зеркале, увидеть правду большую, всеобщую или же побудит продолжить её поиски — а они, как известно, продолжаются всю жизнь, — обратившись к другим книгам, другим источникам.

Первый мой рассказ увидел свет десять лет назад. Все эти годы я работал корреспондентом — сначала журнала «Юность», потом «Огонька». Был на Северном полюсе, плавал с пограничниками вдоль Камчатки и Курильских островов, писал почти обо всех крупнейших комсомольско-молодёжных стройках. Узнал, как мне кажется, молодых людей наших дней. Они умеют отличать ложь от правды, фальшь от искренности, стремятся жить достойно, в мире с собственной совестью. И этого же ждут от литературы.

Хотя бы отчасти, в меру отпущенных способностей, оправдать ожидания современников — задача высокая и на всю жизнь.

Юрий КОЗЛОВ

Октябрьский день этот, поутру холодный и голубой, с льдинками в лужах, вкривь и вкось исчёрканный разноцветными листьями, потом устало-солнечный, прощально взмахивающий вслед уходящему светилу пустыми ветками, под вечер ангельски ясный, с выпуклой луной на закатном небе, вошёл в память Маши как единое воспоминание, точнее, впечатление, выделить из которого какой-либо эпизод она не могла и не хотела, настолько сокровенным, имеющим отношение исключительно к ней одной было всё случившееся. И когда Юлия-Бикул'uна, ближайшая Машина подруга, подозрительно сощурившись, потребовала: «Ну расскажи, расскажи! Не таись! Где весь день шастала?», Маша пожала плечами и ничего не ответила. Смешными показались ей слова Юлии-Бикул'uны. Нет, этим ключом не откроешь волшебную дверь!

— Ну что ты… — Маша хотела сказать «уставилась на меня», но неожиданно сказала по-другому: — Что ты впилась в меня своими кактусами, Бикул'uна? Где была, там и была!

Юлия-Бикул'uна на секунду онемела от Машиного нежелания разговаривать, от «кактусов». Оскорблённо вскинула стриженую голову и пошла по коридору. Но через несколько шагов обернулась и закричала, совершенно не беспокоясь, что услышат любопытные одноклассники:

— Ну и стой себе у окна, дура! А к нам с Рыбой больше не подходи!

Рыба — вторая Машина задушевная подруга — вздрогнула и спустилась на этаж ниже, чтобы там переждать гнев Юлии-Бикул'uны.

Зазвенел звонок. Надо было идти в класс на урок географии, изучать висящую на доске карту двух полушарий Земли или смотреть в окно, за которым листья выделывали пируэты.

«Маша! Почему тебя вчера не было?» — представила Маша строгий вопрос классной руководительницы и впервые за всё время, исключая разве позорное утреннее списывание алгебры в продуваемой беседке, смутилась.

Да и было отчего смутиться! Никогда за все школьные восемь лет Маша не прогуливала, и вот на девятый это случилось… Хотя, если хорошенько припомнить, тройку-четвёрку прогулов можно насчитать, но что это за прогулы? Ранним утром мать смотрела на Машу, гремящую пеналом или скорбно шелестящую учебником, и спрашивала: «Что, Машуня, неохота в школу?» — «Ой, мама! Ой как неохота!» — вздыхала Маша, ликуя от маминой догадливости. «Ну ладно, пропусти денёк», — разрешала мама, и Маша целовала её. Утро, день, вечер — целая вечность впереди — дождливая, солнечная, ветреная, снежная, смотря на какое время года приходился согласованный с мамой прогул.

В этот раз всё было по-другому. Мама не интересовалась, охота ли Маше идти в школу. Последнее время мама вообще меньше обращала внимания на Машу и не замечала в её глазах странной тоски пополам с бесовским блеском, не замечала чередования румянца и бледности на Машином лице, а также частой смены настроений — от горьких слёз по неведомым утратам к веселью по самым незначительным причинам.

Итак, был обыкновенный осенний вечер… Маша и мама пили чай на кухне, слушая, как ветер скулит в незаклеенных рамах. Сквознячок бегал по кухне. За ноги хватал, за спину. Маша поёжилась.

— Когда папа будет окна заклеивать?

— Не знаю, — ответила мама, — скоро…

Звенели ложечками, размешивая сахар. Маша уже пила чай, а мама словно зафиксировалась на этом бесконечном размешивании.

Маша разозлилась:

— Ну что ты… Положи ложку!

— А? Что? — не поняла мама. — Какую ложку?

— Я пошутила! — Маша резко встала и ушла к себе в комнату.

Из кухни снова послышался мелодичный звон.

Маша погасила в комнате свет и раздвинула на окне занавески.

Взору её предстал тёмный двор, наполненный ветром. Что могло шевелиться — шевелилось. Хвост у кота, выгнувшего спину на помойном бачке, изогнулся. Свет в многочисленных окнах корпуса напротив, казалось, пульсировал. Сколько Маша себя помнила, она любила вот так вечером смотреть из тёмной комнаты в тёмный двор. Наступал момент, когда Машина душа (именно в этот момент Маша и чувствовала её, крылатую, трепетную) как бы выскальзывала и секунду-другую жила своей особенной жизнью. Мрачный двор душу не прельщал, и она устремлялась ввысь, к звёздам, куда, наверное, и положено устремляться душам девочек-девятиклассниц. А Маша оставалась внизу одна — пустая, беззащитная. Всякий раз после воссоединения с душой Маша чувствовала, что стала капельку мудрее, словно там, в звёздном небе, душа удостаивалась очередного кольца, как ствол дерева, когда дерево становится на год старше.