Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
Вообще надо сказать, что Вере Александровне не везло с историками, а они-то спустя чуть ли не столетие налетели на нее, когда со всей очевидностью стал вопрос о канонизации Царской семьи, расстрелянной большевиками в 1918 году в подвале Ипатьевского дома. Вопрос о церковной канонизации, естественно повлек за собой рассмотрение многих обстоятельств и лиц, приближенных к Венценосной семье. Первым камнем преткновения стал Г. Распутин. Вокруг этой загадочной фигуры в 2000 году разгорелась нешуточная политическая борьба (не ослабла она и сейчас). В один миг Григорий Распутин вновь стал одной из самых «публичных» фигур: для одних он олицетворял и православность, и святость и народность, и патриотический
В это время историки извлекли из архивов нелицеприятные и мастерски сделанные воспоминания об общении и встречах с Г.Распутиным Веры Александровны Жуковской, которая в течение трех лет 1914–1916 — постоянно и достаточно регулярно навещала Григория Ефимовича и при этом аккуратнейшим образом записывала ежедневно все, что видела и слышала, а делать это она умела превосходно еще с самых юных лет (у меня хранятся ее дневники). На сей раз, Вера, опираясь на богатые возможности своей поистине писательской памяти, стала хроникером трех лет жизни Г.Распутина.
Вот тут, спустя почти полвека после кончины в 1956 году, Вериной давно усопшей душеньке не стало покоя… Воспоминания ее, представлявшие собой хроникальные и достаточно непредвзятые записи о «трудах и днях» «старца», все-таки полагали некоторое основание считать его тайным хлыстом, или хотя бы человеком, хорошо знавшим тайны хлыстовской магии и учения. Проблема эта исследовалась усиленно и в начале XX века, исследуется и по сей день, но к единому мнению ни тогда, ни сейчас исследователям придти не удалось: ни тем, кто дважды по поручению Царя занимался следствием по этому вопросу, не Чрезвычайному Следственному Комитету Временного Правительства в 1917 году. Всегда находили тайные и мощные силы, которые вторгались в процесс и успешно свертывали разбирательства.
Так и в наше время. В начавшихся в самом конце XX века спорах и дискуссиях, образовалось две партии непримиримых противников. Костью в горле для защитников Распутина, мечтавших к тому же о его канонизации, стали воспоминания Веры Жуковской.
Больно мне было читать самые разные, в том числе и мерзкие наветы на нее. Мол, она и не бывала никогда у Распутина, что ее посещений не зафиксировала Охранка, которая неусыпно вела наблюдение за домом Распутина. Что она… не является автором своих воспоминаний о Распутине, опубликованных в 1924 году, что написал их или сам Пругавин, или В. Бонч-Бруевич — известнейший сектовед, а не только крупный большевик, или еще кто-то…
Авторство Веры и ее самое всячески пытались очернить и дискредитировать… Кто-то пытался и проводить сравнительный анализ текстов ее опубликованных в 1914–1918 гг. книг и злополучных «Воспоминаний» с целью доказать то, что последние не принадлежат ее перу. Но если бы принадлежали, то в этом случае вынималась бы из-за пазухи мерзкая клевета на ее личность…
Но все это была ложь, одна заведомая ложь, и не один раз я принималась за то, чтобы заступиться за бабушку. Все в нашей семье знали, что она, уже живя в Орехове и овдовев, взялась за написание своих воспоминаний о встречах с Распутиным по материалам своих старых дневников. Знали, что воспоминания были опубликованы Корнеем Чуковским в журнале «Современник» в 1924 году, в семейном архиве и других государственных архивах хранились и хранятся рукописи Веры Александровны вполне подтверждающие ее авторство и свидетельствующие о ее писательском таланте и дающие основания судить о ее достаточно отстраненном подходе к тому, что она описывала.
Никто, разумеется, в
Наконец, не выдерживал критики сравнительный анализ текстов. В особенности, повести веры Александровны «Сестра Варенька», изданной в 1916 году, а так же ее неизданных очерков, посвященных ее путешествиям (1914 г.) по Поволжью и встречам с «живыми богами» хлыстовства.
Меня же в этих скандалах и спорах занимали не только наветы, которые достаточно легко отбрасывались в сторону — никто не предполагал, что у Веры Александровны остались родные и единственная внучка, и что замолвить за нее слово будет кому, — меня гораздо глубже занимало другое: отчего сумело возыметь такую страшную власть над сердцами того поколения и учение хлыстов о «спасительности греха», категорически отвергаемое учением Православной Церкови, и прочие чудовищные эксперименты «неохристианства», а затем церковного обновленчества, в сущности и приведшие в конечном счете к русской катастрофе, ибо «Бог поругаем не бывает» (Гал. 6:7).
На коллаже работы Екатерина Кожуховой на фоне вида на Киево-Печерскую Успенскую Лавру — слева направо: Вера Подревская (урожденная Микулина) — под ее портретом — фотография поэта Константина Николаевича Подревского, ее супруга. Справа — портрет Екатерины Микулиной, а под ней — фотография инженера Александра Павловича Рузского — всежизненной неразделенной любви Кати.
Все фотографии из семейного архива публикуются впервые.
…Когда бы не восходил на сердце милый и горький образ Веры, Верочки, Веры Александровны Жуковской, двоюродной бабушки моей, перед глазами сразу из сумрака памяти проступает вполне живая картина с огнем, цветом и даже запахом готовящегося деревенского обеда… Я вижу основательный двухэтажный бревенчатый сруб с теплым, обжитым углом внизу, русскую печь, в устье которой пыхтят в чугунках густейшие русские серые щи, томится гречневая каша, — розовая кудесница от щедрот здешних ореховских медоносов, — дух ее незабвенный и поистине родной, аж до сердца доходящий, наполняет всю горницу. Рядом уже ближе к краю стоят крыночки с румяным солнечным варенцом…
А еще чуть сбоку — горячий белый кафель, к которому так весело прижиматься в ненастные от подбирающейся к нам осени дни, когда дождь мощной своей дланью стелет и стелет все вокруг, и леса, и поля, и надсадно гудит и волнуется старый парк, и вторят ему струи, бубнящие в огромные старинные почерневшие бочки по углам дома, а ты, греясь, уже предвкушаешь, как под распогоживающимися небесами зачавкают сладко под изумрудными травами лужайки дождевые воды, и ты по утру, когда разом отзовутся солнцу все эти изумруды своим торжествующим сверканием безгрешной жизни, — и ты полетишь шлепать по этим, родимым, влажным травам босиком, набираясь памяти о чудной силе и этой чистоте Божиего Творения на всю оставшуюся жизнь…