Вожаки

Варгас Льоса Марио

— Волнореза не видно, — сказал Рубен. — Как быть?

Они стояли в левой галерее, в женском секторе; лица у них были серьезные, деловые.

— Подождите до завтра, — предложил Зубрила. — К полудню прояснится. Тогда мы сможем судить.

— Ну нет, раз уж мы пришли, пусть плывут сейчас, — сказал Папуас. Сами себя будут судить.

— Я согласен, — сказал Рубен и повернулся к Мигелю: — А ты?

— Я тоже.

Когда они разделись, Тобиас пошутил насчет голубых вен, просвечивающих на животе Мигеля. Они спустились к воде. Деревянные ступени, уже несколько месяцев непрерывно омываемые водой, были гладкими и очень скользкими. Ухватившись за деревянные перила, чтобы не упасть, Мигель почувствовал, как дрожь пробежала от босых ступней до затылка. Он подумал, что в какой-то степени туман и холод работают на него, успех зависит теперь не от мастерства, а прежде всего от выдержки, вон у Рубена кожа тоже покраснела и покрылась бесчисленными мельчайшими пупырышками. Стройное тело Рубена наклонилось и замерло: он ожидал, когда откатит одна волна и подойдет следующая, и она шла плавно, не спеша,

выбрасывая впереди себя стаю пенных брызг. Когда гребень волны был метрах в двух от лестницы, Рубен прыгнул волосы взметнулись, руки вытянуты, точно копья; не опуская головы, не сгибая ног, тело его разрезало воздух и сразу вошло в воду, на мгновение погрузилось, а потом, использовав накат, скользнуло вперед; его руки мелькали над кипящей водой и уходили вниз, ноги чертили быстрый четкий след. Мигель в свою очередь спустился еще на ступеньку и подождал волну. Он знал, что здесь неглубоко и надо прыгать почти горизонтально, напрягшись, не шевеля ни одним мускулом, иначе расшибешься о камни. Он закрыл глаза, прыгнул — дна, правда, не достал, но тело его, ото лба до коленей, плашмя ударилось о воду; он ощутил жгучую боль, однако изо всех сил взмахивал руками, стараясь вернуть телу тепло, разом отнятое водой. Он находился в той странной прибрежной части бухты Мирафлореса, где встречаются прилив и отлив, возникают водовороты и встречные течения, а последнее лето как будто так давно миновало, что Мигель уже забыл, как справляться с прибоем, забыл, что надо расслаблять тело и покорно отдаваться течениям, а работать руками следует лишь тогда, когда преодолеваешь волну и лежишь на гребне, этом жидком утюге, покрытом пеной и проходящим над течениями. Ему не пришло в голову, что надо выносить терпеливо и даже с неким злорадством первую встречу с бешеным прибрежным морем, которое тянет вглубь за ноги и за руки, которое заливает рот и глаза; что не надо сопротивляться, лучше подражать пробке; нужно набирать воздух всякий раз, когда волна приближается, и нырять — неглубоко, если она рассыпалась вдали и теперь идет беззлобно, или до самого дна, если она обрушится поблизости, — а затем уцепиться за какой-нибудь камень и внимательно слушать ее глухой грохот, чтобы затем сразу вынырнуть и продолжать плыть вперед, притворяясь беспечным, ритмично взмахивая руками до встречи с новым препятствием, а тогда снова расслабиться, не бороться с водоворотами, вращаясь в медленной спирали, и, выбрав подходящий момент, одним взмахом руки вырваться из нее. Как-то внезапно открылась спокойная поверхность, колеблемая безобидными перекатами; вода здесь прозрачна, лишь кое-где мутно темнеют подводные камни.

Преодолев зону волнения, Мигель в изнеможении остановился и глотнул воздух. Недалеко он увидел Рубена, который смотрел на него. Волосы его челкой прилипли ко лбу, зубы стиснуты.

— Ну, начали?

— Начали.

Через несколько минут Мигель почувствовал, как холод, ненадолго пропавший, снова овладевает им, и он забил ногами — как раз на ноги, особенно на икры, вода действует сильнее всего, сначала лишая их чувствительности, а затем сковывая. Он плыл, держа лицо в воде, и с каждым взмахом правой руки поворачивал голову, чтобы выдохнуть запас воздуха и вдохнуть новый, и потом снова погружал лоб и подбородок в воду, слегка, чтобы не тормозить свое продвижение, а, наоборот, рассекать волны, словно нос корабля, и облегчить скольжение. С каждым взмахом он одним глазом видел Рубена, который плыл ровно, без напряжения, теперь не поднимая пены, с легкостью и изяществом парящей чайки. Мигель старался не думать о Рубене, о море, о волнорезе (который, наверное, был еще далеко, поскольку вода здесь чистая, спокойная, тихо вздымавшаяся от рождавшихся волн); он хотел видеть перед собой только лицо Флоры, пушок на ее руках, который в солнечные дни искрился, будто крохотный лес золотых нитей. Но теперь уже не мог подумать о девочке без того, чтобы тут же перед его глазами не вставал другой образ, неясный, ревущий, неизбежный, он обрушивался на Флору и стирал ее, — образ разъяренной водяной горы, не обязательно у волнореза, до которого он доплыл однажды, два лета назад, и возле которого взлетали высокие волны с зеленовато-черной пеной, — примерно в этом месте кончались камни и начиналось илистое дно, волны поднимали ил на водную поверхность и перемешивали с водорослями, меняя цвет моря, а скорее всего океана, приводимого в движение внутренними катаклизмами, где рождаются гигантские волны, способные накрыть целое судно и перевернуть его с неправдоподобной быстротой, рассеивая по воздуху пассажиров, лодки, мачты, паруса, буи, матросов, иллюминаторы и флаги.

Он перестал плыть — его тело погрузилось, встав в воде вертикально. Он поднял голову и увидел Рубена, который уходил от него. Он захотел окликнуть его под каким-либо предлогом, сказать ему, например: «Почему бы нам не отдохнуть минутку», но не сделал этого. Весь холод в его теле, казалось, сконцентрировался в икрах; все мускулы сведены, кожа натянута, сердце дико колотится. Он лихорадочно забил ногами. Теперь он находился в центре круга темной воды, окруженного стеной тумана. Он попытался разглядеть берег, по крайней мере очертания скал, но обманчивая пелена, расступавшаяся, когда он двигался, была неумолимой. Виднелось только небольшое пространство темно-зеленой воды, а над водой вздымалась завеса облаков. Ему вдруг стало страшно. Пронзила мысль о выпитом пиве: «Вот почему я ослабел». Ему показалось, что его руки и ноги внезапно отнялись. Он решил вернуться, но, сделав несколько взмахов в сторону берега, повернул и поплыл вперед. «Не доплыву я один до берега, — говорил он себе, — лучше быть ближе к Рубену, если выдохнусь, я скажу: „Ты выиграл, только давай вернемся“. Теперь он плыл без какого-либо стиля, колотя воду непослушными руками, подняв голову и не спуская глаз с уверенной фигуры, мелькавшей впереди.

От волнения и усилий ноги как будто ожили — вернулось немного тепла. Расстояние, отделявшее от Рубена, сократилось, и это его успокоило. Нагнав Рубена, он вытянул руку и дотронулся до его ноги. Рубен тут же перестал плыть. Глаза у Рубена красные, рот приоткрыт.

— Думаю, что мы сбились, — сказал Мигель. — Похоже, плывем вдоль берега.

Его зубы стучали, но голос звучал спокойно. Рубен огляделся. Мигель пристально следил за ним.

— Берега уже не видно, — сказал Рубен.

— Давно не видно, — откликнулся Мигель. — Сильный туман.

— Мы не сбились, — сказал Рубен. — Смотри, уже пена…

Действительно, до них докатывались валы, украшенные каймой пены, которая растворялась и неожиданно возникала вновь. Они молча переглянулись.

— Значит, мы близко от волнореза, — произнес Мигель.

— Да. Быстро доплыли.

— Никогда не видел такого тумана.

— Ты очень устал? — спросил Рубен.

— Я? Ты спятил. Поплыли дальше.

Мигель немедленно пожалел о вырвавшихся словах, но уже было поздно, Рубен сказал:

— Хорошо, поплыли.

Он сделал двадцать взмахов, прежде чем признался себе, что больше не может: вперед почти не продвигался, правая нога не шевелилась от холода, руки стали неуклюжими и тяжелыми. Задыхаясь, он крикнул: „Рубен!“ Тот плыл впереди. „Рубен, Рубен!“ Он повернул и поплыл к берегу, точнее, в отчаянии забил по воде и вдруг понял, что подсознательно взывает к Богу, умоляя о спасении; теперь он будет хорошим, будет слушаться родителей, всегда будет ходить к воскресной мессе — и тут же вспомнил, что говорил грифам, будто побывал на мессе лишь затем, чтобы повидать девочку… Да, сейчас он знал наверняка, что Бог накажет его, потопив в этой мутной воде, которую он, захлебываясь, колотил, в воде, где его ожидала мучительная смерть, а потом, может быть, ад… Еле-еле шевеля губами, он молил Бога, чтобы тот был добр к нему, ведь он такой молодой; он клялся, что пойдет в семинарию, если спасется, но тут же, испугавшись, поправился и пообещал, что, вместо того чтобы стать священником, он сделает пожертвования и разные другие добрые дела, хотя, пожалуй, колебания и торг в такую критическую минуту могут оказаться роковыми. Совсем рядом послышался безумный голос Рубена; повернув голову, он увидел его метрах в десяти от себя — половина лица в воде, машет рукой, умоляет:

— Мигель, родной, погоди, не уплывай, я тону.

Он оцепенел от изумления, остановился, и в то же мгновение отчаяние Рубена словно сожгло его собственное отчаянье — к нему как будто бы стало возвращаться самообладание, даже ноги начали шевелиться.

— У меня спазмы в желудке, — всхлипывал Рубен, — я больше не могу. Спаси меня, все, что хочешь, только не оставляй, братишка.

Мигель было поплыл к Рубену, но, очутившись рядом, вспомнил, что обычно утопающие клещами вцепляются в своих спасителей и идут ко дну вместе с ними; тут же он отплыл в сторону. Крики пугали его, мелькнула мысль: если Рубен утонет, он тоже не доберется до берега, — и он вернулся. В двух метрах от Рубена, этого мягкого, бесформенного тела, которое то уходило под воду, то всплывало вновь, он закричал:

— Не двигайся, Рубен, я поведу тебя, но не цепляйся за меня, если ты вцепишься, мы оба утонем, Рубен, спокойно, я поведу тебя за голову, но не трогай меня.

Задержавшись на благоразумном расстоянии, он протянул руку и достал до волос Рубена. Начал плыть, загребая одной рукой, стараясь как можно больше помогать себе ногами. Продвигался он очень медленно, с большим трудом, напрягая все свои силы, почти не слушая, как Рубен монотонно скулил, а иногда вдруг дико выкрикивал: „Умираю, спаси меня, Мигель“ или сотрясался от позывов к рвоте. Наконец он остановился, совершенно обессиленный. Одной рукой он подтягивал Рубена, другой старался держаться на поверхности. Он глубоко дышал. Лицо Рубена было сведено болью, губы сжаты.

— Дорогой, — прошептал Мигель, — уже осталось немного, крепись. Отвечай, Рубен. Кричи. Не надо так.

Он ударил его по щеке, и Рубен открыл глаза, слабо повел головой.

— Кричи, дорогой, — повторил Мигель. — Постарайся вытянуться. Я разотру тебе живот. Уже немного осталось, не сдавайся.

Он протянул руку, нащупал отвердевший живот Рубена. Он помял его, сначала осторожно, потом сильнее, и Рубен закричал:

— Не хочу умирать, спаси меня, Мигель!

Он снова поплыл, теперь приподнимая Рубена за подбородок. Каждый раз, когда их настигала волна, Рубен глотал воду, и Мигель приказывал ему сразу же ее выплевывать. И все плыл, не останавливаясь, иногда закрыв глаза, воодушевленный — в его сердце родилось что-то теплое и горделивое, подстегивало и защищало от холода и усталости. Камень царапнул по ноге. Через минуту он смог встать и обнять Рубена за пояс. Прижав Рубена к себе, ощущая на плече его голову, Мигель некоторое время отдыхал. Потом он помог Рубену лечь на спину и, поддерживая его за плечи, заставил разогнуть колени; он массировал его живот, пока наконец твердый ком не смягчился. Рубен уже не кричал, он изо всех сил старался вытянуться и тоже растирал себя обеими руками.

— Тебе лучше?

— Да, братишка, уже в порядке. Давай выходить.

Невыразимая радость переполняла их, когда они брели по камням, наклоняясь вперед, чтобы не сбили отходящие волны, не обращая внимания на морских ежей. Скоро они увидели гребни скал, здание купален и, наконец — уже вблизи от берега, — грифов.

— Послушай, — сказал Рубен.

— Да?

— Не говори им ничего. Пожалуйста, не говори им, что я орал. Мы всегда были друзьями, Мигель. Не подводи меня.

— Да кто я, подонок, что ли? — сказал Мигель.