Вожделение
Шрифт:
— Врач говорит, он боялся делать у нас, — продолжил, — боялся, потому что в случае чего ее делают трепанацией. А он больше всего на свете дорожил своими мозгами.
— Дорожит, — поправила я, — он дорожит ими до сих пор.
— Да, — Токтаров словно запнулся, мне непривычно было выглядеть его таким рассеянным. Даже тогда, на базе, когда все вокруг взрывалось и полыхало, он вел себя совсем по-другому, — держи.
Он протянул мне конверт, в котором лежал паспорт и карточка.
Я посмотрела удивленно, но приняла его,
— Максим сказал, что если с ним что-нибудь случится, то я должен передать тебе паспорт и деньги. Ты вольна ехать куда угодно.
— Ага, — кивнула я, но не встала с места. Илья пожал плечами и ушел, оставив меня сидеть дальше, в ожидании результатов.
Операция заняла почти пять часов. Медсестра подходила ко мне несколько раз, пытаясь отправить домой. Мне хотелось сказать, что у меня давно нет дома, что у меня давно нет никого, ради чего я могла бы остаться здесь, кроме странного человека, так нахально влезшего в мою жизнь и теперь борющегося за свою.
Но я молчала, только качала отрицательно головой.
Наконец, из реанимационной вышел врач. Я тут же поднялась, идя к нему быстрым шагом, меня немного вело, кружилась голова, но я старалась не подавать виду.
— Что с ним? — спросила и сцепила зубы, боясь, что заору. По его лицу, уставшему, с короткой густой бородой, вообще не было ничего понятно.
— Состояние крайне тяжелое, — ответил он сурово, — я же говорил ему, что нельзя тянуть… Езжайте отдохнуть, к нему все равно нельзя.
— Подождите, — я остановила врача, поймав его за рукав халата, — а он… он будет таким же, как прежде?
Я вспомнила слова Токтарова, о том, как боялся Максим за ясность своего ума. Врач посмотрел на меня тяжело, я отпустила его халат, пряча руку за спину.
— Если он выживет — это уже хорошо.
Эпилог
Я есть боль.
Я открыл с трудом глаза, щурясь на яркий свет. Сквозь задернутые шторы полосками проникали солнечные лучи, раздражая воспаленную оболочку глаз. Слизистая была сухая, я моргнул несколько раз, но это было больно.
Шевельнул рукой, к которой был прикручен пикающий датчик. Его мерное попискивание отдавалось гулким эхом в голове.
Все казалось сегодня иначе, зрение было таким же расплывчатым, как и раньше, но я ощущал себя по-другому. Я видел образ предмета, разглядывал его, но не мог вспомнить название.
Слово крутилось на кончике языка, но тут же ускользало. Я напрягался, заставляя себя копаться в чертогах разума, но думать оказывалось больно.
Удивительно, но факт.
А еще меня плохо слушались собственные пальцы. Я поднимал руку, пытаясь приблизить к лицу, фокусировал на них зрение, но не мог унять тремор.
Эти усилия отнимали последние силы и я засыпал.
Так продолжалось
Я помнил его. Он был одним из самых сильных в своём деле специалистов. Естественно, ни имени, ни отчества его не отложилось в памяти, я был чист, как после перезагрузки.
Врач сел на край моей кушетки.
— Мы спасли тебя чудом.
Я кивнул. Наверное, это и вправду было чудо, но пока я чувствовал себя плохо. Я не мог говорить, язык меня почти не слушался.
Но я с этим боролся. Я понимал, что должно быть не так — должно быть иначе.
— Ты умный, но ты дурак, Ланских, — сказал он. Мне это не очень понравилось, я не знал почему, но нахмурился.
Хмуриться тоже было больно.
Врач ушел, а я уснул.
А потом пришла она.
Я знал, что когда она приходит, становится лучше. Не помнил лица, когда пытался воспроизвести его по памяти с закрытыми глазами, ничего не получалось. Но когда смотрел на нее, то она мне нравилась.
Красивая. Я не мог сформулировать, что такое красота. Но она ею обладала.
Она смотрела на меня серьезно, вздыхала. Поправила подушку, чтобы было удобнее.
— Спасибо, — сказал я. Получилось не очень понятно, но она замерла, глядя на меня, так близко, что я ощущал запах ее духов.
— Регина, — добавил, ее имя звучало красиво, оно мне нравилось.
— Господи, — она взяла меня за ладонь двумя руками, они были маленькими, мягкими и теплыми, — ну наконец-то. Я думала, ты меня никогда не узнаешь.
А я смотрел на нее, и обрывками всплывали кадры. Она в красивом платье. Раздетая, прижимается ко мне. Темная комната, мы лежим под одним одеялом, окно закрывает матрас. Больница. Квартира, чужой мужчина, и она.
Воспоминаний о ней было много. Сколько она пробыла в моей жизни?
— Ты не уехала, — вспомнил я.
Регина встала, прошлась вокруг моей кровати, я следил за ней взглядом. Она остановилась, откинула назад волосы, и сказала:
— Уехала. Ты же дал мне паспорт, деньги. Свободу. Выехала за пределы города, а потом вернулась.
— Почему? — я откинулся на подушку, устав, воспоминания сжирали слишком много энергии. Мне хотелось с ней говорить, и хоть слова звучали коряво, я радовался, что могу это делать.
— Поняла, что без тебя хуже чем, с тобой, — улыбнулась, подошла, целуя меня в лоб, — отдыхай.
И ни один демон не откликнулся, — я больше не знал, что это такое.
Я несла в руках пакет из супермаркета, ручка порвалась, и я прижимала его к груди. Надо было взять такси, но я решила прогуляться: погода стояла хорошая, был теплый май.
— Регина, — окликнул меня кто-то, я обернулась, неловко перехватив пакет, и апельсины, что лежали сверху, рассыпались, покатившись по пыльному теплому асфальту.