Вожделеющее семя

Берджесс Энтони

Была прекрасная июльская ночь. Высоко в небе плыла Луна, мигали огоньки звезд и спутников Земли. Это была ночь, предназначенная для любви…

Пятеро молодых «серых» при свете уличного фонаря со смехом избивали старика, вид у которого был совершенно ошарашенный. Судя по слабой реакции на оплеухи и удары дубинками, он находился под обезболивающим воздействием алка. Старик был похож на назареянина эпохи Нерона, распевающего гимны в то время, как хихикающие звери терзают его плоть.

— Как вам не стыдно! — с ненавистью принялась выкрикивать упреки Беатриса-Джоанна. — Это же позор! Избивать такого старого человека!

— Ты! Занимайся своим делом! — раздраженно бросил один из одетых в серое полицейских. —

Женщина, — добавил он с презрением.

Их жертве, все еще распевающей, было позволено уползти.

Беатриса-Джоанна, женщина до мозга костей, занимающаяся своим делом и социально, и биологически, пожала плечами и опустила письмо в почтовый ящик.

Глава 3

В учительской, в стеллаже для писем, Тристрама ждало письмо от сестры Эммы. Было четыре тридцать утра, время получасового перерыва на обед, но звонок еще не прозвенел. Над морем, далеко за окнами учительской, разгорался прекрасный рассвет. Улыбаясь, Тристрам повертел в руках конверт с яркой китайской маркой и надписью: «Авиапочта», сделанной английскими идеограммами и кириллицей. Еще один пример присущей семейству способности к телепатии: всегда происходило так, что вслед за письмом от Джорджа с запада, через день или два приходило письмо от Эммы с востока. Примечательно было то, что никто из них никогда не писал писем Дереку.

Стоя среди своих коллег, Тристрам читал письмо и улыбался.

«… Работа идет. На прошлой неделе я облетела Чжэнцзян, Синъи, Чжанчжай, Дуюань, Шицзянь — и очень устала. Живут здесь, почти повсеместно, „на стоячих местах“, но после недавних политических перемен Центральное Правительство принимает поистине драконовские меры. Не далее как десять дней назад в Чунцине были проведены массовые казни нарушителей „Закона о Превышении Размеров Семьи“. Большинство наших полагает, что это уже слишком…» (Это было типичное для нее сдержанное высказывание, Тристрам просто наяву видел чопорное лицо сорокапятилетней Эммы и ее тонкие губы, произносящие эти слова.) «Но похоже, что эти меры окажут благотворное действие на кое-кого из тех, кто, несмотря ни на что, все еще лелеет заветную мечту стать благородным праотцем, почитаемым бесчисленными потомками. Подобные люди имеют реальную возможность сделаться праотцами быстрее, чем они сами рассчитывали. Обращает на себя внимание и тот факт, что — словно по иронии судьбы — в провинции Фуцзянь начинается голод, потому что, по неизвестным причинам, погиб весь урожай риса…»

Тристрам удивленно нахмурился: Джордж писал о болезни пшеницы, потом это сообщение о селедке, а теперь вот неурожай риса. У Тристрама возникло какое-то подтачивающее тревожное чувство, которому он не мог найти объяснения.

— А как сегодня поживает наш дорогой Тристрам? — раздался молодой, жеманный и чуточку насмешливый голос. Это был Джеффри Уилтшир, новый декан Факультета общественных наук, голубоглазый мальчик (в буквальном смысле), настолько белокурый, что выглядел почти седым. Тристрам, пытавшийся ненавидеть его не слишком сильно, вымученно улыбнулся и ответил:

— Хорошо.

— Я подключался к вашему уроку в шестом классе, — сообщил Уилтшир. — Вы не будете возражать, если я скажу вам кое-что, дорогой мой Тристрам, я знаю.

Удушающий запах духов Уилтшира и его лицо с подрагивающими ресницами оказались совсем рядом с лицом коллеги.

— А хочу я сказать, что вы говорили детям то, чего, в принципе, говорить не следовало.

— Что-то я такого не припомню, — пробурчал Тристрам, стараясь пореже вдыхать воздух.

— А вот я, напротив, все отлично помню. Вы говорили примерно следующее: «Искусство не может процветать в обществе, подобном нашему, потому что — по-моему, так вы говорили — искусство является продуктом „вожделения отцовства“ (думаю, что правильно передаю ваши

слова). Подождите, подождите! — остановил Уилтшир Тристрама, открывшего было рот. — Вы сказали также, что произведения искусства являются, по существу, символами плодовитости. Таким образом, мой все еще уважаемый Тристрам, не только совершенно не понятно, как эта тема вписывается в программу, но более того, совершенно без всяких на то оснований — и вы не можете этого отрицать, — совершенно ни с того ни с сего вы начинаете проповедовать — как бы вы сами это ни называли,

— начинаете проповедовать то, что, мягко говоря, можно назвать ересью.

Прозвенел звонок на ленч. Уилтшир обнял Тристрама за плечи, и вместе со всеми они пошли в служебную столовую.

— Но черт побери, это же правда! — кипятился Тристрам, стараясь справиться с гневом. — Все искусство — это один из аспектов сексуальности…

— Дорогой Тристрам, никто этого не отрицает, до некоторой степени это совершеннейшая правда.

— Но корни здесь глубже! Великое искусство, искусство прошлого, это своего рода прославление завета «плодитесь и размножайтесь». Возьмем хотя бы драматургию. И трагедия, и комедия ведут свое происхождение от праздников плодородия. Жертвенный козел — по-гречески «трагос». Деревенские приапические празднества выкристаллизовались в комическую драму. А возьмем архитектуру… — захлебывался Тристрам.

— Ничего мы не возьмем. — Уилтшир остановился, снял руку с плеч Тристрама и помахал у него перед глазами указательным пальцем, словно разгоняя застилавший их дым. — Ничего такого мы больше делать не будем, правда ведь, дорогой Тристрам? Пожалуйста, очень вас прошу, ведите себя осторожно. Ведь все вас так любят, вы же знаете.

— Я не совсем понимаю, какое это имеет отношение к…

— Это ко всему имеет отношение. Так вот, будьте просто хорошим мальчиком (Уилтшир был по крайней мере на семь лет младше Тристрама) и твердо придерживайтесь программы. Вы не зайдете слишком далеко по неверному пути, если так и будете делать.

Тристрам ничего не ответил, сдержав себя, хотя внутри у него все кипело. Войдя в насыщенную запахами столовую, он умышленно отстал от Уилтшира и принялся разыскивать стол, за которым сидели Виссер, Адэр, Бутчер (название весьма древней профессии), Фрити и Хейзкелл-Спротт. Это были безобидные люди, преподававшие безопасные предметы, обучавшие простейшим навыкам, в которые не могли закрасться противоречия.

— Ты выглядишь совершенно больным, — приветствовал Тристрама Адэр, поблескивая монгольскими глазами.

— А я и чувствую себя совершенно больным, — ответил Тристрам.

Хейзкелл-Спротт, сидевший во главе стола, зачерпнул ложкой жидкого овощного рагу и проворчал:

— От этого тебе станет еще хуже.

— … Эти маленькие ублюдки стали вести себя гораздо приличней, с тех пор как нам разрешили быть с ними построже,

— продолжал начатый разговор Виссер. Он изобразил серию яростных ударов. — Скажем, Милдред-младший. (Кстати, потешное имя: Милдред — девчоночье имя, хотя это, конечно, его фамилия, ну да ладно, возьмем его.) Опять сегодня опоздал! И как вы думаете, что я делаю? Я позволяю «крутым» с ним разобраться. Ну, вы знаете: Брискер, Коучмен — вся эта компания. Они его прелесть как отделали. Две минуты — и готово. Он даже с пола не мог подняться.

— Вы должны поддерживать дисциплину, — одобрительно промычал Бутчер с полным ртом.

— Я серьезно, — проговорил Адэр. — Ты действительно выглядишь совсем больным.

— Ну, до сих пор его не тошнило по утрам, — язвительно бросил шутник Фрити.

Тристрам положил ложку.

— Что ты сказал?

— Это я пошутил, — смутился Фрити. — Я не хотел тебя обидеть.

— Ты что-то сказал о тошноте по утрам.

— Забудь. Это я шутки ради.

— Но это невозможно, — проговорил Тристрам. — Этого не может быть.