Возлюбленные великих художников
Шрифт:
Спотыкаясь от волнения, лакей ушел. Спустя некоторое время появилась дочь: в лице, совершенно как у Никиши, ни кровинки, губы поджаты, глаза опущены. Следом семенила перепуганная мать.
— Ну, Машенька, — откашлявшись, изрек обер-прокурор. — Вчера я тебе посулил найти жениха хорошего. Вот Иван Иванович тебя сватает. Я не против твоего счастия. Совет вам да любовь. Подать икону, благословлю жениха с невестою!
Он думал, Машка сейчас без чувств грянется или в слезы ударится, однако она даже не шелохнулась, и в лице ее ничто не дрогнуло.
— Благодарствуйте, батюшка, — выговорила
Ох, Дьякову бы не слушаться… Дьякову бы скрепиться… но жена ухватила его за руку, лакей услужливо распахнул двери, а Хемницер закудахтал:
— Конечно, конечно, Мария Алексеевна, нам с вами непременно нужно поговорить!
Дьяков и сам не помнил, как вышел за дверь. Плюхнулся в другой комнате в кресло, чуя недоброе…
Не прошло и пяти минут, как дверь распахнулась и вышел Хемницер — ну и ну! Краше в гроб кладут!
— Великодушно извините, ваше высокопревосходительство, — пробормотал жених чуть слышно. — Однако я осознал, что поступил опрометчиво, домогаясь руки и сердца Марии Алексеевны. Сия прекрасная девица не для меня. Я оной недостоин. Прощайте!
И опрометью выскочил вон, словно боялся, что обер-прокурор сейчас опробует на нем крепость своей трости. А у того, что уж и говорить, такое искушение было, было…
Однако лишь захлопнулась за беглецом одна дверь, как в другую вошла Маша.
— Милый, любезный батюшка, — проговорила она твердым голосом, — коли не хотите более позору для нашего имени, дозволяйте мне самой на жениха поглядеть прежде, чем вы нас благословлять приметесь!
И вышла вон.
Дьякова тогда чуть удар не хватил… Не стоит описывать всех слов, какие он вслед дочери выкрикнул. Дело дошло до того, что пришлось за лекарем посылать и пиявки к вискам ставить, чтобы вскипевшую кровь оттянуть!
Однако ничего, к ночи ему полегчало.
Да уж, вот Карфаген так Карфаген…
Да что ж она такого сказала Хемницеру? Но узнать об сем не удавалось. Так и не удалось.
Сначала Алексей Афанасьевич мечтал высечь строптивицу или в монастырь отправить. Уплакала жена, улестили Капнист да граф Стейнбок. Да и у него самого постепенно улеглась злоба против любимицы. И с тех пор, встречая очередного претендента на Машенькину руку (они не обходили дома Дьяковых!), он прежде звал дочку. И заранее знал — дело кончится отказом.
Так прошло четыре года, и постепенно жениховская тропа к Машеньке стала зарастать травой. Ну а как же — двадцать восьмой годок пошел девице Дьяковой! Она ведь не девица уже, старая дева!
Жена точила слезы. Машенька ходила с горделивым, надменным видом мученицы. До Дьякова то в одном, то в другом доме доходили слухи о новых стихах, коими полнились девичьи альбомчики:
Нет, не дождаться вам конца, Чтоб мы друг друга не любили. Вы говорить нам запретили, Но, знать, вы это позабыли, Что наши говорят сердца… Понятно, кому сии строки принадлежали!Господин обер-прокурор злился, бранился, сделался крут на расправу со слугами — и с каждым днем все отчетливей понимал, что сам погубил жизнь своей дочери. И почти с облегчением встретил зятьев, Капниста да Стейнбока, которые однажды на пару заявились в дом, приперли тестя к стенке и потребовали — потребовали! — принять очередное сватовство Николая Александровича Львова благосклонно, чтоб две жизни, его и Машину, вовсе не губить.
И наперебой начали перечислять его достоинства. Дьяков, набычась, выслушивал: Львов-то уже не простой чиновник VIII класса, а коллежский советник, член Российской академии, самый обещающий архитектор столицы — его проект собора в Могилеве одобрен Екатериной II, а австрийский император Иосиф II подарил ему золотую с алмазами табакерку в знак восхищения его архитектурными новациями. Утверждены к строительству проекты Невских ворот Петропавловской крепости и здания «Почтового стана» — главпочтамта в Петербурге. Государыня после совместного путешествия по России расположения к Львову не скрывает; граф Безбородко ему покровительствует и гордится дружбой с ним; цесаревич Павел Петрович жалует его своим доверием. Известнейшие служители муз — поэты, художники, музыканты: Державин, Храповицкий, тот же Хемницер, Муравьев, Капнист, Оленин, Левицкий, Боровиковский, Фомин — во всеуслышание называют Львова гением вкуса, уверяют, что «приговор его превращают себе в закон».
Боже мой, почти в испуге думал Дьяков. Откуда что взялось? Как же так вышло, что он ничего не слышал о бурных, невероятных успехах «несолидного человека» Львова?! Да ясное дело: просто слышать не хотел.
— Милый ты мой Алексей Афанасьевич, светик, — сказала, заплакав, жена. — Да пусти ты Машеньку замуж за ее Львовиньку! Ну ведь помрет доченька, отцветет попусту… Не бери греха на душу, не губи милушку нашу!
Дьяков огляделся, набычившись, и — махнул рукой:
— А ну вас! Делайте что хотите!
За дверью послышался тяжелый звук. Дьяков догадался, что дочка подслушивала под дверью и теперь грянулась без чувств, и заплакал от облегчения, что все уже позади…
И вот он сейчас везет Машеньку в церковь, где ждет ее жених. Везет венчаться свою любимую дочь, а сам понять не может, отчего так бледно ее лицо, отчего она вроде бы и не радостна. Может, раздумала? Кто их разберет, девок нынешних? Они все такие, ну уж таки не Дидоны!..
А вот будет смеху, ежели Марья в церкви вдруг скажет: не хочу-де за Львова, не стану венчаться с ним, передумала!
Дьяков мысленно перекрестился: Господи помилуй, ну уж этого он не переживет, точно не переживет! Да пусть Машка попробует зауросить! Он ее своими руками под венец потащит! Пинками, а выдаст за Львова!
Для венчания выбрали церковь в Ревеле, где жил граф Стейнбок и его жена Екатерина. В их огромном доме решено было устроить свадебный пир. Однако по категорическому настоянию жениха и невесты на венчании должно было присутствовать лишь самое малое количество народу, не более десяти человек самых близких родственников и друзей.