Возмездие Эдварда Финнигана
Шрифт:
— За то, что принес кофе и для меня тоже.
— А ты разве хотела?
— Да, спасибо.
Эверт Гренс демонстративно поднял горячую чашку и поднес к губам, отпил немного, чтобы попробовать вкус.
— Неидентифицируемый иностранец. Понимаешь, в какой жуткий переплет мы можем попасть?
Он уловил, но проигнорировал ее иронию. Мариана сглотнула, от злости, но заговорила снова:
— Конечно, я тут новичок. Но я уверена. По реакции Шварца. Она не давала мне покоя весь вчерашний вечер, всю ночь и утро. С ним что-то не так.
Гренс слушал.
— Я позвонила в канадское посольство. А сейчас туда поеду. Понимаешь, Эверт, номер паспорта, он верный.
Хермансон подняла руку.
— И он на самом деле выдан мужчине по имени Джон Шварц.
Тяжело дышать, снова навалилась тяжесть.
— И, несмотря на переклееную фотографию и фальшивую печать, мы можем теперь констатировать: никто никогда не заявлял о его пропаже.
Она помахала паспортом, который сжимала в руке.
— Эверт, тут что-то не сходится.
Дверь камеры предварительного заключения в Крунубергской тюрьме все еще стояла открытой. Джон Шварц сидел на койке, обхватив руками голову — так он просидел со вчерашнего вечера, всю ночь. Он считал каждый вдох, боясь, что вдруг перестанет дышать: «Я должен следить, чтобы мне хватало воздуха, контролировать, что он проходит сквозь горло в легкие, я не смею спать, не могу спать: уснешь и не будешь знать — дышишь или нет, а перестанешь дышать — умрешь».
Теперь.
Охранник, сидевший перед ним, всего пару минут назад сменил своего товарища. Он попытался было заговорить с подозреваемым, поздоровался с ним, но тот сидел опустив голову и ничего не слышал и не видел, весь погрузился глубокоглубоко в собственное тело.
Теперь я умру.
Дважды за ночь Джон вставал и, прижавшись лбом к решетке, стоял так, пока его не оттаскивали, он что-то кричал по-английски, но понять было невозможно, ни слова, это был лишь вопль, звериный крик.
Теперь я умер.
Уже давно никто не занимал так много места в тюремном коридоре. Он не был буйным, вовсе нет, но дежурные охранники потребовали подкрепления и вызвали дежурного врача: явно чувствовалось — все, капец, человек разваливается прямо на глазах.
Рассвет сменился утром, потом днем.
Было уже полдесятого или чуть больше, когда Джон Шварц вдруг встал, поглядел на двух охранников и впервые, с тех пор как попал сюда, заговорил связно:
— От меня воняет.
Охранник, сидевший с ним в камере, теперь тоже поднялся.
— Воняет?
— Этот запах, мне надо от него избавиться.
Охранник повернулся к напарнику, стоявшему ближе всех снаружи, к тому седому, который вернулся и заступил вновь на дежурство. Старший кивнул:
— Можешь принять душ. Но мы с тебя глаз не спустим.
— Я хочу остаться один.
— Обычно мы закрываем дверь и охранник сидит снаружи. Но не на этот раз. У нас нет времени возиться с подозреваемыми в нанесении особо тяжких, которые, чего доброго, надумают покончить с собой в нашей душевой. Можешь мыться. Но в нашем присутствии.
Он сел на мокрый пол над сточным отверстием, подтянув колени к животу, оперся спиной о твердую поверхность стены. Глаза Элизабет, они так смеялись. Вода била по его телу, он увеличил напор и сделал потеплее, чтоб горячими струйками кололо кожу. Их ненависть, я не понимаю этого. Джон поднял лицо вверх, зажмурился, вода обжигала, он пытался вытеснить прочь эти мысли, отказывающиеся уходить. Отец плачет, он держит меня, я никогда прежде не видел его плачущим. Так он просидел тридцать минут, уже не замечая охранника, который ждал совсем рядом. Вода, ее жар заставил его встать, хотя бы на время.
Теперь Джон Шварц знал.
Ему надо выбраться отсюда.
У него не хватит сил умереть снова.
Хермансон вышла от Эверта Гренса. Едва она оказалась в коридоре, как снова услышала музыку — такую же громкую, как и прежде. Она улыбнулась. У него свои причуды. Ей нравились люди с причудами.
Она держала в руках паспорт человека, которого не существует.
Она еще не понимала, что это только начало чего-то намного большего, но уже чувствовала. Этот Шварц не отпускал ее уже почти сутки, отказывался уходить из ее мыслей. Поэтому она торопливо шла по Бергсгатан, Шеелегатан, Хантверкаргатан, — небольшая прогулка в западном направлении к центру Стокгольма, и вот она уже увидела дурацкое здание рядом с отелем «Шератон». Остановившись на минутку, Хермансон поискала взглядом окна канадского посольства на верхнем этаже, и тут ее вдруг окликнули.
— Эй, ты, куколка!
Хермансон обернулась.
Мужчина средних лет стоял у высокой железной решетки на газоне кладбища у Кунгсхольменской церкви и пялился на нее.
— Куколка, посмотри-ка сюда.
Он расстегнул пуговицу на брюках и теперь возился с молнией.
Этого было достаточно. Она уже все поняла.
— Ну, доставай свой причиндал, старый пердун!
Она сунула руку в куртку, всего на несколько секунд, и в руке ее оказался служебный пистолет.
— Ну же, давай.
Она не сводила с него взгляд и говорила спокойным голосом.
— И я тебе его отстрелю. Новеньким полицейским оружием. Допоказывался, хватит!
Он остолбенел, не в силах отвести взгляд от «куколки», наставившей на него пистолет. Надо же: она из полиции! Потом отскочил, попытался застегнуть ширинку, споткнулся о поросшую мхом надгробную плиту с трудноразличимой надписью и помчался прочь не оглядываясь.
Хермансон покачала головой.
Сколько же психов развелось!
Большой город порождает их, кормит и прячет.
Мариана Хермансон подождала, пока он скрылся в зарослях кустарника, а потом продолжила свою прогулку — мимо ратуши, потом под железнодорожным мостом, и через пару минут — на лифте вверх к стеклянным дверям, те открылись, едва она позвонила: ее ждали.
Сотрудник канадского посольства представился как Тимоти Д. Краус — высокий молодой человек со светлыми, коротко постриженными волосами. У него было приветливое лицо и обычная для дипломатов походка и манера говорить. Хермансон уже приходилось сталкиваться с подобными типами во время различных расследований, и она не раз удивлялась, как они похожи друг на дружку, эти люди в посольствах, независимо от национальности и происхождения, они ходили и двигались именно как дипломаты, говорили как дипломаты. Были ли они такими с самого начала и потому выбрали дипломатическую карьеру, или приобрели по ходу дела эти манеры, помогающие им быть незаметными?