Возмездие
Шрифт:
— Горько! — сказал Семиренко.
— Горько!.. Горько! — поддержали его.
Ирина Петровна встала и, смущенно улыбаясь, поцеловала Млынского.
Подошел Ерофеев.
— Люблю я вас обоих… Можно, я тебя расцелую, дочка? Можно, товарищ полковник?
— Можно, старый ворчун.
— Ну не такой уж я старый. — Ерофеев разгладил усы, поцеловал Ирину Петровну и Млынского. Потом снял с ремня гранату-лимонку и протянул ее
— Спасибо, Ерофеич, — сказала Ирина Петровна. — Спасибо тебе за все!
Ванда тихо подошла к Ирине Петровне, прижалась щекой.
— Не забывайте меня…
— Товарищи! — громко сказал Ерофеев. — Попов мы отменили сами, до загса далековато, так что выхода нет — тебе благословлять, секретарь, — повернулся он к Семиренко, — чтобы было по закону…
— Ну что ж… — Семиренко был серьезен. — Дело ведь не в бумаге, и свадьба ваша настоящая, по всем человеческим законам… Так что благословляю вас на долгую и счастливую жизнь!.. Горько!
— Горько!.. Горько! — подхватили все остальные.
Млынский поцеловал Ирину Петровну, и она вдруг заплакала.
— Ты что?
— От счастья, Иван, от счастья…
Ерофеев достал откуда-то из-за лавки балалайку.
— Раз уж свадьба — так с музыкой!
Отодвинули стол.
И тотчас под балалаечную плясовую в круг вышла
Катя Ярцева, повела плечами, подошла вызывающе к Семиренко. Тот поднялся.
Танцевали темпераментно и красиво…
В домике, кроме Ирины Петровны и Млынского, никого уже не было. Только из-за двери отчетливо доносился хруст шагов часового да где-то далеко все еще звучала неугомонная балалайка Ерофеева.
Млынский и Ирина Петровна молчали. Долго. Только изредка осторожно и нежно касались друг друга…
В самолете Ирина Петровна обходила раненых.
— Держись, казак. Первый раз в самолете?
— Ага…
— Я тоже.
Ей помогали второй пилот и офицер, сопровождавший Семиренко. Сам он сидел у иллюминатора и, когда Ирина Петровна присела рядом на минутку, улыбнулся ей.
— Ну что глаза такие грустные? Война идет к концу, скоро увидитесь…
— Да-да, конечно…
В салон вошел штурман.
— Пролетаем линию фронта, товарищи. Будьте внимательны. — Он прошел в хвост самолета, похлопал по плечу стрелка, крикнул: — Вася, смотри в оба!
Ирина Петровна, услышав стон, подошла к раненому. И тут самолет сильно тряхнуло. Она взглянула в иллюминатор: черной тенью проскочил немецкий истребитель. Потом мелькнул еще один, на крыльях которого бились желтые огоньки трассирующих пуль.
Ирина Петровна увидела, как истребитель с черными крестами вспыхнул и, оставляя шлейф дыма, камнем пошел к земле. И тут же их транспортный самолет задрожал всем корпусом, в салон полетели куски обшивки, раздались крики и стоны раненых.
Самолет резко пошел на снижение. Один из моторов задымил…
Самолет удалось все же посадить на неубранное льняное поле.
Летчики, Семиренко с молоденьким лейтенантом и Ирина Петровна, задыхаясь в дыму, подтаскивали раненых к дверям, а там их принимали подбежавшие солдаты. Семиренко кричал Ирине Петровне:
— Уходи! Слышишь? Я приказываю!
Она лишь головой качала в ответ.
Немецкий истребитель прошел на бреющем полете над распростертым на земле транспортным самолетом и прошил его длинной очередью. Семиренко подхватил обмякшую Ирину Петровну, выволок ее из самолета, отнес к деревьям.
Она уже не видела, как задымил и упал немецкий истребитель, как вспыхнул и взорвался транспортный самолет. Она уже не видела ничего…
Семиренко держал ее голову на коленях, гладил ее волосы и плакал, размазывая слезы по черному от копоти лицу…
Рассветало. Млынский подошел к палатке, укрытой маскировочной сетью. Часовой отдал честь.
— Разрешите? — спросил Млынский по-немецки, откидывая полог.
— Да-да, пожалуйста. — Подполковник Бютцов, в чистой белой рубашке, поверх которой были натянуты на плечи широкие подтяжки, в галифе и хромовых сапогах, стоял с кожаным несессером в руках у раскрытого чемодана. — Прошу прощения…
Отложив несессер, Бютцов надевает китель. Теперь он в полной форме немецкого подполковника инженерных войск со всеми нашивками и орденами. Млынский даже головой покачал невольно, так он преобразился: подтянутый и слегка надменный прусский офицер.
— Я готов, господин полковник.
— Волнуетесь?
— Да, разумеется… Я часто вспоминаю нашу первую встречу зимой. Я спросил вас тогда, сохраните ли вы мне жизнь, если я все расскажу. Но дело было не в этом. Я не сказал бы ни слова, если бы верил до конца в правоту того дела, которому служил.