Возьми мое проклятие
Шрифт:
– Ну так… Пойдём? Или как? Приглашают вроде.
Андрей кивнул и запоздало сообразил, что в полутьме товарищ, скорее всего, не видит этого жеста, но язык почему-то присох к нёбу. Пришлось вместо ответа шагать вперёд, подниматься по ступенькам и заходить в сени, стараясь ничего не касаться руками. Дверь сзади захлопнулась. Он дёрнулся, повернулся к Филиппычу, увидел его ошалевшие глаза и сообразил, что тот не имеет к хлопку никакого отношения.
В этот момент в доме снова кто-то заходил – поведя фонариком по стенам, Андрей двинулся на звук. Пересёк сени и зашёл в помещение, большую часть которого занимала русская печь. Там никого не оказалось. Он осмотрел всю комнату, изучил стены и стол, стоящий, как и в старом доме, у
Вздрогнув, Андрей повернулся к Филиппычу, одновременно осознавая, что звук доносился с другой стороны. Тут же дёрнулся обратно, мимоходом отметив, что волосы на затылке у старика стоят торчком, а глаза безумные, как у кота, которому устроили «самолётик».
Интересно, он также выглядит?
Словно ответом на мысленный вопрос, рядом раздался смешок. Направив фонарь влево, Андрей застыл с разинутым ртом. В двух шагах от него клубился квадратный сероватый силуэт, похожий на метрового полупрозрачного туманного йети. Черты лица и особенности фигуры были неразличимы – энергетическая субстанция, из которой состояло существо, постоянно находилась в движении, вырываясь из тела крохотными язычками, наслаиваясь друг на друга и образуя участки с неоднородной плотностью.
Сообразив, что его заметили, существо хмыкнуло и пошевелилось, перемещаясь к ведущей на второй этаж лестнице. Андрей, не решаясь смотреть на Филиппыча, двинулся следом, с трудом переставляя негнущиеся ноги, из-за чего едва не сверзился со ступеней, вписавшись лбом в стену. Зато пришёл в себя – шок прошёл, и ноющая от удара голова стала соображать куда лучше.
Верхний этаж оказался поделённым на три комнаты. Провожатый привёл их в среднюю – судя по обстановке, кабинет или библиотеку, подошёл к шкафу, полному очень старых книг, и принялся что-то искать. Со стороны это выглядело необычно – объёмные тома сами собой выпрыгивали с полки и складывались стопкой на столе. Когда ряд опустел, в нише обнаружилась замаскированная под стенку дверца, из которой выскочила объёмистая тетрадь в кожаном переплёте и, ненадолго зависнув в воздухе, подлетела к Андрею, опустившись на торопливо протянутые ладони.
…Большую часть обратного пути Андрей и Филиппыч провели в молчании, то и дело косясь друг на друга, покряхтывая и вздыхая, но не решаясь обсудить увиденное. Произошедшее стало для них настоящим откровением. Андрей безостановочно крутил в голове слова, сказанные утром Борисовым: «…в разуме я своём уверен и не собираюсь убеждать себя, что мне всё показалось» – и думал, думал… О том, что Толян, похоже, прав – столкновение с необъяснимым лучшая проверка на адекватность мировосприятия. Потому что скептицизм хорош в умеренных дозах, в больших мало чем отличается от религиозного фанатизма. Да, «религия» у скептиков другого порядка: не вера – недоверие. Но как и фанаты разных богов, скептики часто стоят на своём вопреки доводам разума и логики. Потому-то сомнение, как и убеждённость, в руках одержимых легко превращается в оружие. Потому-то важно соблюдать баланс: слушать, смотреть и оценивать, стараясь быть отстранённым, не прогоняя случившееся через призму привычного или невероятного для себя или других людей. Ведь некоторые кажущиеся чудесными вещи, часто лишь выглядят таковыми из-за плохой образованности или узкого мировоззрения.
Сложно, похоже, будет с этим делом.
Раздалось хлопанье крыльев – прямо над их головами пролетела какая-то птица. Андрей встрепенулся, сбрасывая задумчивость, Филиппыч откашлялся и проговорил сипловатым голосом:
– Может, винца по полстаканчика? Не пьянки ради – для успокоения нервов? Иначе не засну. У меня домашнее, старый товарищ из Крыма передал.
Они как раз подошли к задней калитке, выходящей в огород. Андрей положил руку на низенький забор
– Кар! – важно сообщил он, по очереди посмотрев на Андрея и на Филиппыча.
Он произнёс этот звук так членораздельно и чётко, будто повторял за человеком, а не каркал, как обычная птица. Огромный, размером побольше курицы, глянцево-чернильный ворон бесстрашно уставился Андрею в лицо, чуть задрав голову, и, словно бы от любопытства, слегка приоткрыв клюв.
– Кар!
– Ты кто такой? – спросил у него Андрей, поражаясь птичьей смелости. – Что тебе надо?
Стоящий позади Филиппыч шумно выдохнул и ответил вместо пернатого:
– Бабкин он. Я его видел, когда на стройку в том году ходил смотреть. А вот что надо… Чёрт знает, что в птичьих мозгах творится?
Словно реагируя на едкое замечание старика, ворон встрепенулся, недовольно потряс головой, охорашиваясь, коснулся клювом перьев, расправил крылья, взмахнул ими и очень внятно произнёс, выставляя вперёд четырёхпалую лапу:
– Мрак. Приятно.
Опешившему Андрею ничего не оставалось, как только пожать костистую конечность. Ворон тут же воспользовался моментом – перехватил пальцами его ладонь, уцепился клювом за рукав и полез вверх. Забравшись на плечо, ещё раз взмахнул крыльями и выдал:
– Домой!
– Ты прав, Филиппыч. Винцо не помешает.
Но домой Андрей попал глубоко за полночь. Сначала они, как и договорились, выпили по полстакана вина, потом, слегка придя в себя, решились всё-таки обсудить случившееся и сравнить впечатления. А для того чтобы исключить возможность самообмана, записали обе версии на листах, вырванных Филиппычем из школьной тетради в клетку. И обменялись.
Убедившись, что оба видели одно и то же, вразнобой облегчённо вздохнули – всё-таки шанс коллективного помешательства стремится к нулю – и, успокоившись, принялись изучать принесённую из дома старухи добычу. Это была пожелтевшая от времени тетрадь с выцветшими клетками, что-то вроде гроссбуха, куда аккуратным убористым почерком Кузнецова записывала всех клиентов и посетителей. Начиная с 1949 года, их насчитывалось больше тысячи.
Имена, фамилии, даты рождения, краткие описания болезней или проблем – снабжённые саркастическими характеристиками клиентов, явно свидетельствующими об остром языке и язвительной натуре старухи. Так, запись от 1957 года гласила:
«Поддуваева Анна Сергеевна, супруга крупного партийного работника. Обратилась с жалобами на неплодность. Привезла бумаги от врачей, подтверждающие неспособность к чадородию, однако после осмотра оказалась рожавшей и, больше того, изгонявшей плоды. Помогать ей отказалась. Без того много на мне, брать ещё и грехи нераскаявшейся лгуньи и убийцы собственных детей… не хочу. Посоветовала взять ребёнка в детдоме, глядишь и смилостивится Бог, даст ещё своих. Уезжала, понося меня грязными словами. Да я и сама в долгу не осталась».
На этом месте Филиппыч отодвинул тетрадь, широким жестом снял очки и воскликнул:
– А ведь я помню эту… даму! Красивая такая – беленькая вся, гладенькая, глаза, как синька! Останавливалась в Великой Талке, у Проскуриной бабы Мани. Вся такая фифа – ни дунь, ни плюнь! Двух суток не продержалась, на второй день вернулась от Кузнецовой злющая, точно на ежа села. Облаяла бабу Маню, собрала шмотки и тю-тю! Позвонила с телеграфа в город, уже к вечеру за ней машину выслали.
– Вот что, Филиппыч, – широко зевнув, заговорил Андрей. – Ты же, наверное, многих из этой тетрадки знаешь? Давай, я её тебе на завтра… то есть, на сегодня уже… оставлю, а сам пойду спать. Я-то хотел ещё на свадьбу сходить, мало ли, вдруг получится там что-то узнать. А в понедельник ты мне отдашь тетрадь, когда я за Артёмом поеду. Почитаю, пока сын будет собираться. Вернусь, поделимся…выводами. Идёт?