Вознесение
Шрифт:
Ну, не будем вам мешать, — говорит Фрейзер Мел виль. — Если что — зовите.
— Ваша пациентка? — спрашивает анестезиолог. Киваю. — Тогда попрошу вас остаться. Предупреждаю вас сразу: я пробуду здесь ровно столько, сколько потребуется для процедуры. И еще — не обижайтесь, но я намерен забыть, что когда-либо сюда приезжал.
— Вы вроде бы говорили, это наш человек? — спрашиваю я у Неда, когда Кристин Йонсдоттир улизнула на второй этаж, а физик увел врача в наш полевой лазарет.
— Да. Но это не значит, что наша затея ему по
— Как же вы вообще его уговорили?
Нед отводит глаза:
— Приоритеты изменились. Нас ждет много трудных решений, и не все из них окажутся безупречными в моральном плане…
— А вы покрутились среди политиков, как я погляжу. Что вы собирались дальше сказать — «цель оправдывает средства»? — Молчание. Вздыхаю. — Мне понадобятся фотографии всех четырех вышек — чтобы сразу же показать их Бетани. Надеюсь, она заметит недостающую деталь. Желательно качественные. И с других ракурсов, если найдете.
— Ясно. Пойду позову нашу принцессу.
Вскоре появляется Бетани — босоногая, взлохмаченная, со свежими бинтами на руках. Она явно рвется в бой. Невзирая на мои протесты, хватает ручки коляски и, пулей промчавшись по коридору, вталкивает меня в комнатку, где нас ждет медик, которого она приветствует коротким «Салют, док!» и сияющей улыбкой. В ответ тот посылает ей полный скорби взгляд и молча смотрит, как она устраивается на диванчике, фальшиво мурлыча под нос и сдирая корочки с незабинтованных участков рук.
Я часто задумываюсь, что именно привлекает людей к профессии, в которой требуется так безошибочно чувствовать границу между сознательным и бессознательным, между бытием и смертью? Частые самоубийства в их среде принято списывать на доступность орудия, но что-то в этом юноше подсказывает: причина гораздо сложнее. А Бетани? Человек с улицы собирается поджарить ей мозги в ходе процедуры, воздействие которой до конца не изучено, — а она рада-радешенька. Абсолютное доверие одной, абсолютная власть другого и полное отсутствие каких-либо уз между ними — веселенький эмоциональный контракт, ничего не скажешь, думаю я, наблюдая за тем, как он поправляет положение стоящего на журнальном столике ящика. Анестезиолог подносит к ее губам резиновый кляп, и Бетани с несвойственным ей послушанием широко открывает рот. Ее голые пятки вымазаны — кажется, в земле. Медик косится на повязки, но не задает ни единого вопроса — ни о причине травмы, ни о том, что она вообще здесь делает.
— Готова? — спрашивает он. Бетани кивает. Для обоих происходящее — рутинная процедура. Он прикладывает маску, накрыв рот и нос Бетани, затем влажной губкой протирает ей виски.
Через какое-то время ее веки смыкаются: анестезия подействовала.
Жду, затаив дыхание. Медик запускает таймер и прижимает электроды к ее вискам, но через несколько секунд недовольно хмурится.
— Ее мозг выработал сопротивляемость, — бормочет он.
Таймер отсчитывает секунды. Пять, шесть…
— Откуда вы знаете? Я думала, мышечные релаксанты и наркоз для того и применяют, чтобы реагировал только мозг.
— Мельчайшие внешние признаки есть всегда. А я их не вижу. Говорю вам, аппарат работает нормально, но толку нет никакого.
Десять секунд истекли. Он убирает электроды. Бетани по-прежнему не шевелится и, даже пальцы на ногах не поджимаются, будто побеги папоротника. Где-то в глубине дома звонит телефон.
— Попробуете еще раз? — шепчу я. — Подольше?
Губы медика превращаются в тонкую неодобрительную линию.
— Дважды за день — рискованно.
— Вы же говорите, ее мозг нечувствителен. И потом, все пациенты разные. Верно?
Вид у него раздраженный.
— Пусть придет в себя. Тогда я и приму решение.
Две минуты спустя веки Бетани начинают трепетать, и она распахивает глаза. Снимаю маску — вокруг рта остается розовый след, будто гримаса печального клоуна.
— Ни хера у вас не вышло, — мычит она сквозь резиновый кляп.
Ее лицо обвисло и странно перекосилось, на лбу выступила испарина. Даже волосы кажутся грязными, как будто электричество выжало из нее все соки и каким-то образом перенесло ее на несколько лет в будущее. Она выплевывает кляп.
— Давай еще раз. И не как сейчас, придурок, а нормальную дозу. Тридцать секунд.
Моргнув, анестезиолог отвечает мне:
— Двадцать.
После чего закатывает рукава, подбирает резиновый кляп и принимается обтирать его бумажным полотенцем. Наблюдая за его действиями, я вдруг замечаю на его руках следы уколов. И только теперь зависимость, о которой я должна была бы догадаться с самого начала, расталкивая соседей, встает на свое место в картине событий.
— Мало, — возражает Бетани, уже уплывая в забытье. — И вообще, что ты за доктор?
Он быстро затыкает ей рот резиновым кляпом.
— Доктор, который боится, что его лишат права практиковать? — продолжаю я, дождавшись, пока глаза Бетани закроются.
Он холодно улыбается:
— Уже нет. Я свое отбоялся. Лицензию у меня отобрали еще в прошлом году.
И это я должна была сообразить сама.
— Придется вам назвать и причину.
— Пожалуйста, — говорит он, проверяя положение регуляторов на металлическом ящике. — Я убил пациента.
Боже правый…
— Таким же аппаратом?
На секунду задумывается:
— Нет. Тот был посовременней.
— Значит, он умер во время электрошока?
Я слышу, как панически взлетает мой голос.
Он смотрит мне в глаза:
— А что, у этих ящиков есть и другая функция? Да. Но одного раза с меня хватит. Двадцать секунд — максимум, на что я соглашусь. Свою позицию я высказал изначально.
«А если снова осечка? Что тогда?» — думаю я.
— Хотите, чтобы я остановился?
— Нет, — говорю я, презирая и себя, и его. — Раз уж вы здесь, делайте свое дело.