Возница

Лагерлеф Сельма Оттилия Ловиса

— Сестра Мария, я не пьян. Я болен. Помогите мне дойти домой.

Она вряд ли поверила его словам, однако тут же подошла к нему, помогла подняться, и он пошел, опираясь на нее.

Итак, он снова был на пути к дому, но как медленно тянулось сейчас время! Несчастье с ними могло уже произойти в любую минуту. Он остановился.

— Сестра Мария, вы очень помогли бы мне, если бы пошли раньше меня ко мне домой и сказали бы моей жене…

— И сказала бы, что ее муж вернется домой пьяный, как всегда? К этому ей, очевидно,

не привыкать.

Он закусил губу и молча пошел вперед, изо всех сил стараясь прибавить шагу, но его окоченевшее тело отказывалось слушаться.

Вскоре он сделал новую попытку уговорить ее пойти вперед него.

— Мне приснился сон, — сказал он, — будто я видел, как умирала сестра Эдит, и что вы, сестра Мария, сидели подле нее… Мне приснились также мои, у меня дома… Жена этой ночью не в себе. Вот я и прошу вас, сестра Мария. Если вы не поспешите, она может что-нибудь сделать с собой.

Он говорил тихо и сбивчиво. Сестра Мария не отвечала, она все еще думала, что он пьян.

И все же она продолжала вести его. Он сознавал, что ей стоило большого труда заставить себя помогать тому, кого она считала причиной гибели сестры Эдит.

Он продолжал ковылять к дому, как вдруг его охватил новый страх. Как он сможет заставить жену, которая боится его, поверить ему, раз даже сестра Мария…

Наконец они остановились у ворот дома, где он жил, и сестра Мария помогла ему отворить их.

— Теперь-то уж вы, Хольм, верно, сами справитесь?

— Будьте так добры, крикните жену, чтобы она спустилась и помогла мне.

Сестра Мария пожала плечами.

— Знаете что, в другой раз я, быть может, и помогла бы вам, но нынче ночью у меня на это нет никакой охоты. С меня довольно.

В голосе ее послышались всхлипывания, она замолчала и поспешила прочь.

Карабкаясь по крутой лестнице, он боялся, что опоздал. Да и как он мог заставить жену поверить ему?

Он уже готов опуститься на ступеньку от слабости и отчаянья, как вдруг снова чувствует чье-то легкое и ласковое прикосновение ко лбу. «Она здесь, со мной, — думает он. — Она охраняет меня». Мысль об этом придала ему силы, и он поднялся на верхнюю ступеньку.

Когда он открыл дверь, то увидел ее почти у самого порога — казалось, она спешила запереть дверь, чтобы он не смог войти. Увидев, что опоздала, она быстро попятилась к плите и встала к ней спиной, будто хотела что-то спрятать и защитить. Лицо у нее было такое же мертвенно-неподвижное, как в тот момент, когда он уходил, и он тут же сказал сам себе: «Она еще не успела это сделать. Я пришел вовремя». Он бросил быстрый взгляд на детей, чтобы убедиться в этом. «Они еще спят. Она не сделала этого. Я пришел вовремя», — повторяет он.

Он протянул руку туда, где недавно стоял Георг, и почувствовал, что ее пожала чья-то рука.

— Спасибо! — тихо говорит он, голос его задрожал, и глаза внезапно заволокла пелена.

Шатаясь, он пересек комнату и опустился на стул. Он видел, что жена следит за его движениями так, будто в дом вошел дикий зверь. «Она тоже решила, что я пьян», — подумал он.

Чувство безнадежности вновь овладело им. Он бесконечно устал и хотел отдохнуть. В задней комнатушке была кровать, и ему так хотелось растянуться на ней, а не сидеть столбом. Но он не смел туда идти. Ведь стоило ему повернуться к жене спиной, как она выполнила бы задуманное. Он должен был оставаться здесь и караулить ее.

— Сестра Эдит умерла, — начал было он, — я был у нее. Я обещал ей, что буду добр к тебе и детям. Завтра ты сможешь отослать их в приют.

— Полно врать! — оборвала его жена. — Густавссон был здесь и сказал капитану Андерссон, что сестра Эдит умерла и что ты так и не пришел к ней.

Сидя на стуле, Давид Хольм как-то обмяк и, к своему удивлению, заплакал. Его угнетала бесполезность возвращения в мир вялых мыслей и закрытых глаз. Уверенность в том, что ему никогда не преодолеть стены, воздвигнутые его собственными поступками, отнимала у него силы. Жажда, бесконечная жажда сейчас, немедля соединиться с душой, витавшей где-то рядом, и невозможность этого заставляла его лить слезы.

Сквозь сотрясавшие его рыдания он услышал голос жены:

— Ты плачешь, Давид? — спросила она.

Он поднял к ней лицо, мокрое от слез.

— Я хочу стать лучше, — сказал он сквозь зубы, как будто гневался. — Хочу стать честным человеком, но никто мне не верит. Как же мне не плакать?

— Нелегко поверить тебе, Давид, — сказала она, еще колеблясь. — Но я верю, раз ты плачешь. Теперь я верю тебе.

Словно в доказательство своих слов, она села на пол у его ног и уткнулась головой в его колени.

Она сидела так с минуту неподвижно и тоже начала всхлипывать.

Он вздрогнул:

— Ты тоже плачешь?

— Я не могу не плакать. Не смогу стать счастливой, покуда не выплачу все свое горе.

И в этот момент Давид Хольм снова ощутил на лбу легкий холодок. Слезы перестали литься по его лицу, и оно осветилось таинственной смутной улыбкой.

Он исполнил первое, что ему было предназначено этой ночью. Ему осталось помочь ребенку, которого любил его брат. Ему осталось показать таким людям, как сестра Мария, что сестра Эдит не ошибалась, подарив ему свою любовь. Ему осталось поднять из руин свой очаг. Ему осталось передать людям завет возницы. Когда же он все это исполнит, то сможет отправиться к ней, к любимой, желанной.

Он чувствовал себя бесконечно старым. Он стал терпеливым и покорным, как старики. Он не смел ни надеяться, ни желать, а лишь, сжимая руки, шептал новогоднюю молитву возницы:

— О Господи, дай душе моей созреть, прежде чем настанет час жатвы!