Возроди меня
Шрифт:
Всего через пятнадцать минут после ухода Кенджи мне сообщили первый ответ.
Океания приглашение приняла.
Только я не знаю, как к этому относиться.
Уорнер
В последнее время я сам не свой.
Впрочем, сам не свой я уже довольно долго – так давно, что не отвечу точно, когда это началось. Не мигая, смотрю в зеркало; жужжание машинки для стрижки волос эхом отражается от стен. Свет падает в другом направлении –
Мой отец мертв.
Я закрываю глаза, напряжением всех мышц борясь с непрошеным стеснением в груди. Машинка жужжит в стиснутом кулаке.
Мой отец мертв.
Прошло всего две недели после его смерти. Ему дважды выстрелила в голову та, которую я люблю. Она проявила ко мне доброту, убив его. Она проявила смелость, которой я не смог набраться за целую жизнь, и нажала на спусковой крючок, на что у меня никогда не хватало духу. Мой отец был чудовищем, он это заслужил.
Но откуда же эта боль?
С трудом втягиваю воздух и часто моргаю, радуясь уединению и возможности оторвать от себя толику плоти хотя бы таким образом. В этом чудится мне странный катарсис.
Моя мать мертва, думаю я, ведя электрическое лезвие через всю голову. Отец мертв, думаю я, когда волосы осыпаются на пол. Все, чем я был, все, что я сделал, все, что я есть сейчас, родилось от их действия и бездействия. Кто я теперь, когда родителей нет в живых?
Голова побрита, машинка выключена. Схватившись за край трюмо, подаюсь вперед, силясь разглядеть человека, которым я стал. Я чувствую себя старым и ненужным. Сердце и ум объявили друг другу войну. Последние слова, которые я сказал моему отцу…
– Эй…
Оборачиваюсь с гулко стучащим сердцем и тут же напускаю на себя безразличие.
– Привет, – говорю я и нарочито медленными, чтобы смирить дрожь в руках, движениями смахиваю с плеч остатки волос.
Джульетта смотрит на меня прекрасными большими глазами, полными тревоги.
Вспоминаю, что нужно улыбнуться.
– Ну, как я выгляжу? Не слишком ужасно?
– Аарон, – тихо говорит она, – что с тобой?
– Все в порядке, – отвечаю я, мельком взглянув в зеркало. Провожу ладонью по мягкой и одновременно колючей щетине полдюйма длиной и удивляюсь, что с бритой головой я выгляжу суровее и хладнокровнее, чем раньше. – Хотя, признаться, я не совсем узнаю себя, – добавляю я с деланым смешком.
Я стою посреди ванной в одних боксерах. Тело никогда еще не было стройнее, а рельеф мышц более выраженным. Резкие линии в сочетании с безжалостно остриженными волосами создают впечатление чего-то брутального,
Джульетта встает прямо передо мной.
Она опускает руки мне на бедра и тянет вперед. Я переступаю, подчиняясь ее тяге.
– Ты что делаешь? – начинаю я, но, встретившись с ней взглядом, вижу в ее глазах нежность и заботу.
Что-то внутри меня тает, плечи расслабляются, и я прижимаю Джульетту к себе, глубоко вдохнув.
– Когда мы поговорим? – спрашивает она, уткнувшись мне в грудь. – О том, что случилось?
Я каменею.
– Аарон!
– Со мной все нормально, – лгу я. – Это просто волосы.
– Ты знаешь, что я не об этом.
Отвожу взгляд и смотрю в никуда. Некоторое время мы оба молчим.
Паузу наконец нарушает Джульетта.
– Ты злишься на меня? – шепчет она. – Потому что я его застрелила?
Мышцы словно сводит судорогой. Ее глаза расширяются.
– Нет-нет! – говорю я слишком быстро, хотя это правда. – Нет, конечно, вовсе нет.
Джульетта вздыхает.
– Может, ты этого даже не осознаешь, – говорит она, – абсолютно нормально скорбеть по отцу, даже если он был ужасным человеком. – Она поднимает на меня взгляд: – Ты же не робот.
Справившись с комком в горле, мягко высвобождаюсь из ее объятий, целую в щеку и не отстраняюсь еще секунду.
– Мне надо в душ.
У нее расстроенный и недоумевающий вид, но я не знаю, как еще поступить. Не то чтобы мне неприятно ее общество, просто мне действительно необходимо побыть одному, и я не знаю, как еще это сделать.
Поэтому я стою под душем, принимаю ванны, ухожу на долгие прогулки.
Я трачу на это много времени.
Когда я ложусь в постель, она уже спит.
Я хочу коснуться Джульетты, прижать к себе ее нежное теплое тело, но я словно парализован. Это мучительное полугоре делает меня сообщником мрака – я уже беспокоюсь, что моя скорбь будет интерпретирована как сочувствие выбору отца и самому его существованию, а в этом вопросе мне не нужно, чтобы меня неправильно поняли. Я не могу признаться, что скорблю по нему, что мне вообще есть дело до смерти монстра, который меня вырастил. В отсутствие нормальной реакции я будто замороженный – разумный, все чувствующий камень в надгробии отца.
Ты злишься на меня, потому что я его застрелила?
Я его ненавидел.
Ненависть была такой сильной, какой я никогда не испытывал. Но пламя подлинной ненависти, как я уже понял, не может гореть без кислорода любви. Я не чувствовал бы такой боли и ненависти, будь он мне безразличен.
Именно безответная любовь к отцу всегда была самой большой моей слабостью, поэтому я лежу, утопая в скорби, которой мне не с кем поделиться, и тоска выедает мое сердце изнутри.