Возроди во мне жизнь
Шрифт:
Помню, как надела его в прошлом году на День независимости. Уже поздно вечером, после многочисленных тостов под звуки президентского оркестра, Фито потянул меня с собой на балкон. «В этом платье ты похожа на часть нашего флага, просто едва сдерживаюсь, чтобы не закричать «Да здравствует Мексика! Да здравствует независимость! Да здравствует мой кум, такой же прекрасный, как его родина!». Я тут же побежала тебя искать, а он за мной. «Я сказал твоей жене, какая она красивая. Ты же не обижаешься?», — сказал он, словно боялся, что я тебе нажалуюсь. Он так плохо тебя знал, хотя ты и был постоянно рядом, я-то уверена,
В итоге я надела платье из черного джерси и манто из русской чернобурки. Я не смогла найти туфли на низком каблуке. У меня было около девяноста пар обуви, но я не сумела найти среди этого изобилия удобные черные туфли. Ведь я одевалась в черное только на приемы. В конце концов, мне удалось отыскать закрытые туфли, потому что только Чофи могло бы прийти в голову носить пальто с босоножками. Затем я слегка подкрасилась: немного туши на ресницы, чуть-чуть помады на губы — и ничего более. Волосы я свернула в узел на затылке. Андрес сказал бы, что я выгляжу как самая добропорядочная вдова.
Мы выехали в девять. Траурный кортеж составляли около сорока машин. Таков был наш «интимный круг», как выражался генерал. Мне хотелось поехать вместе с Чеко и моим водителем Хуаном. Фито оказался столь любезен, что взял на себя доставку гроба, который они вместе с Мартином Сьенфуэгосом и одним из лидеров профсоюза вынесли из дома и установили на катафалк.
— Мы с тобой поедем в «паккарде», — сказала я Чеко. — Позови Хуана.
Мы сели в «паккард», и Хуан пристроился позади машины Фито, которая следовала прямо за катафалком. Я подумала, что лучше бы он не маячил у меня перед глазами всю дорогу до кладбища.
Мы с Чеко сидели вдвоем на заднем сиденье. Я вытянула вперед ноги и поцеловала мальчика. Нам было хорошо вместе, но тут появился личный секретарь Родольфо и сказал, что президент велел мне пересесть в другую машину.
— Поблагодарите его, мне вполне удобно и здесь, я не хочу оставлять мальчика одного.
Тот ушел, но вскоре вернулся, еще более непреклонный.
— Он требует, чтобы вы пересели вместе с мальчиком.
Мы все еще препирались, когда появился Фито собственной персоной. Секретарь открыл дверцу, и он влез к нам в машину, как к себе домой.
— Прости, Каталина, — сказал он, — я не знал, что ты уже устроилась. Просто я не хочу, чтобы ты ехала одна. Мы, в смысле ты и я, должны вместе ехать следом за катафалком. Ты не должна тащиться за моей машиной, ведь в эту минуту я не более чем член вашей семьи. Сегодня я не президент.
«Если ты не президент, то что от тебя останется, болван?» — хотела спросить я, но лишь улыбнулась с печальной гримасой, словно благодарила его за внимание, но горе не позволило мне выразить это словами.
Я уговорила его сесть в нашу машину. Она была огромной, на заднем сиденье легко умещалось пятеро. Стекло между задним сиденьем и водителем было опущено. Я никогда его не поднимала, мне нравилось болтать с Хуаном и слушать его песни. Родольфо первым делом попытался поднять стекло. Оно двигалось с трудом, поскольку редко использовалось, секретарь Фито приналег на ручку, пока она наконец не начала вращаться, а стекло не поднялось. Мне стало жаль Хуана,
— Скажите Рехино, что увидимся на месте. Вы поедете с ним, — приказал Фито, и мы остались одни. Я закрыла голову руками и глубоко вздохнула. До чего ж меня раздражал сеньор президент!
Машины медленно двинулись вперед, как будто им вовсе не хотелось следовать на Французское кладбище.
— На этой скорости мы и за два дня не приедем, — сказала я Родольфо, когда мы в конце концов выехали из города. Он оглянулся. Веренице машин не было видно края.
— Ты права, — ответил он, опустил стекло и велел Хуану окликнуть водителя катафалка, на котором Андрес совершал свое последнее путешествие.
Думаю, Андрес бы порадовался, что на него смотрит столько народу. Поговорив с Родольфо, водитель катафалка послушно перешел на другую скорость — не столь траурную.
— Так лучше? — спросил Фито, поглаживая мою руку, затянутую в перчатку.
Мы выехали из города, и за окнами машины замелькали безрадостные серые деревушки. Таковы все деревни в предгорьях. У людей здесь мало возможностей разводить сады. Здесь только серая земля и чумазые крестьяне. В некоторых деревушках нас встречали члены партии, стоящие с цветами на обочине. Всё это, конечно же, организовал губернатор. При виде делегаций траурный кортеж останавливался, глава делегации подходил к машине, и мы пожимали друг другу руки. Остальные возлагали цветы на катафалк, держа в руках шляпы.
Мне вдруг страшно захотелось спать. Я начала клевать носом, а глаза сами собой стали слипаться.
— Думаю, тебе стоит устроиться поудобнее и поспать, — сказал Фито.
Вот уж чего мне совсем не хотелось. Мне страшно было подумать о том, что во сне я могу потерять контроль над собой, захрапеть или даже уронить несколько капель слюны. Я боялась даже подумать о подобном унижении. Я предпочла говорить с ним — о нем самом, об Андресе, о детях, о стране, о войне.
Никогда прежде мы с ним не говорили так долго. И надо сказать, он оказался не столь тупым, каким я его всегда считала. И вовсе не таким уж скучным. Или, быть может, мне так показалось, поскольку в конце концов мы заговорили о новых выборах и о том, кто что думает о каждом из кандидатов. Мне удалось выяснить, что своим кандидатом он выбрал Сьенфуэгоса. Он говорил об этом, пока мы не прибыли в Сакатлан. Было уже пять часов вечера.
На улицах толпились зеваки. «Все на меня смотрят» — гласила надпись на грузовике, стоящем у дороги. Я подумала, что так и есть. «Вечно на меня все глазеют и критикуют», — говаривал Андрес.
Мы свернули на главную площадь, чтобы забрать донью Эрминию. Фито обнял ее.
Там, на улице, в объятьях Родольфо, она показалась мне совсем постаревшей и еще более хрупкой, чем когда-либо. Однако, едва сев в машину, она вновь надела маску сильной и независимой женщины. Она не произнесла ни слова и не проронила ни единой слезинки. А ведь ей было уже девяносто четыре года.