Возрождение

Мартин Трейси

Кайл дает мне минуту, но, когда я не реагирую, то вздыхает.

— Ладно, слушай. Ты меня пугаешь. Я подумал, может… не знаю, не бери в голову. Но что бы это ни было, то, что случилось с тобой, намного хуже, чем я думал сначала. Масс Глав (Массачусетская Главная Больница) прямо вниз по улице. Я думаю…

— Нет.

— София…

Я выдергиваю свою руку из его.

— Нет.

Откуда берется мой страх, не знаю. Но некоторые вещи, даже если не могу их понять, неотъемлемая часть меня, как шрамы.

Плохие

люди идут. Не доверяй никому. Держись подальше от врачей.

Кайл сжимает свои тонкие губы в неодобрении, и мы пристально смотрим друг другу в глаза. В конце концов, он сдается.

— Отлично. Я не могу потащить тебя туда, но это серьезно. Ты хочешь вернуться в кампус?

— Нет, — если они идут, то уже знают, что я хожу в КиРТ. Вернуться туда означало бы сдаться. Беру кусочек маффина, в то время как Кайл хмурится на меня. Кусок прилипает к горлу, и я заставляю себя проглотить его.

— Я буду в порядке. Все возвращается.

— Ты ударилась головой.

— Я немного дезориентирована.

Он встряхивает мою руку.

— То, как ты себя ведешь… вероятно, у тебя сотрясение мозга или что-то еще. Тебе нужна помощь.

Я демонстративно отворачиваюсь от него, делая то, что должна была сделать раньше, пока размышляла над его футболкой. Тут же осматриваю кофейню, оценивая баристу и клиентов на признаки угроз. Парень за соседним столиком вытаскивает лист из кармана, разворачивает его и начинает читать газету.

Читай Харриса.

Прекрасно. Это более конкретно, но все же не имеет смысла. Харрис — это книга, автор, сайт или что?

Знает ли Кайл? Разумно ли спросить у него?

Он смотрит на меня или скорее изучает, пока я наблюдаю за всем остальным. Почему он не делиться большим со мной? Почему не хочет рассказать больше о себе? Или намеренно скрывает от меня?

— Есть действительно сумасшедшее предложение, — говорит он. — Но поскольку ты отказываешься показаться врачу, возможно, тебе стоит позвонить своему отцу.

Я замираю ошарашенная словами. Папа. Родители. Да, я должна иметь одного или обоих. Каждый человек имеет.

Так почему же вырисовывается абсолютная пустота? Имею в виду, да, мои воспоминания искорежены, но это же родители. Это должно быть основополагающим. Но внутри же сама концепция из родителей ощущается незнакомо. Чужеродно.

У меня нет родителей.

Я всегда смотрю вверх, не могу доверять врачам, и у меня нет родителей — вещи, в которых я уверена.

София — семь — я. Я — фрик.

Сглатываю, возвращая внимание к Кайлу.

— Я когда-нибудь говорила о своих родителях?

— Ты раньше упоминала об отце. Думаю, ты говорила, что он работает на правительство, — Кайл поднимает бровь, а я киваю так, словно знаю это.

— Ты не говорила о нем много, но он звонит тебе один раз в неделю.

Один из тех беспорядочных фактов в моих мозговых файлах, который отогнал себя прочь.

— Вечера было воскресенье.

Он звонит каждое воскресенье вечером в восемь.

Четырнадцать звонков с сентября, начиная с трех минут до тридцати двух по продолжительности. Я слышу его голос в своей голове, но его лицо остается загадкой, и даже понятия не имею, о чем мы говорим во время этих звонков. Это неважно, но все же лучше, чем ничего.

Кайл смотрит с облегчением, возможно, даже с большим, чем когда я напевала мелодию Gutterfly. Надеюсь, это значит, что он пропустит то врач-больница дерьмо. Он толкает меня локтем.

— Так ты позвонишь ему?

— Да. Просто сначала хочу закончить с кофе.

На самом деле, сначала я хочу урегулировать уверенность, что у меня нет родителей, со смутным воспоминанием о разговорах с отцом каждую неделю. Это не имеет смысла, поэтому возможны лишь два варианта. Первый — человек, с которым я говорила, был не мой папа, и я солгала об этом по той же причине, по которой лгала и всем остальным. Или второй — все, в чем я уверена, это неправда.

Не уверена, какой вариант пугает меня больше. Оба кричат, что доверять Кайлу даже этот объем информации может быть ошибкой.

Я дрожу и отрываю больше от маффина, выжидая время.

— Расскажи мне про танцы.

— Нечего рассказывать, — хмурится Кайл. — Они были скучными, как и большинство танцев. Но ты выглядела потрясающе.

Я бросаю ему улыбку, а растущее недоверие мешает быть польщенной или флиртовать в ответ. В то время, как Кайл рассказывает о том, с кем мы тусили, и делится историями о людях, которых я плохо помню, я обыскиваю рюкзак на наличие телефона. Он должен быть там. Кто не носит с собой телефон?

Наконец-то нахожу. Он застрял на дне сумки под шапкой и варежками. Я также таскала с собой альбом, набор модных карандашей, бутылку с водой и несколько протеиновых батончиков. Странно. Планировала ли рисовать что-то сегодня? Я умею рисовать? Откладываю в сторону вопросы, о которых лучше поразмышлять в другой раз.

Палец зависает над экраном телефона, Кайл снова смотрит на меня. Я должна вести себя нормально. Должна скрыть свою растерянность. Но сложно больше не знать, что такое «нормально».

Иконки плывут передо мной по телефону, дразня. Что они значат? Как можно это использовать? Расслабься, напоминаю себе. Снова закрываю глаза и очищаю свой разум.

Чем меньше борюсь, тем легче становится. Как это было на Южной станции, мое тело помнит структуру и движения, даже если я сама не помню. Палец движется, скользя по экрану, и появляется список контактов. Я пролистываю его в поисках одного, под названием «папа», или «родители», или «дом».

Нет. У меня есть Кайл, Одри, Йен, Чейз и другие имена, которые я узнала из фрагментов восстановившейся памяти. Но нет ничего, что связывает меня с чем-то или с кем-то вне РТК. Нет Папы. Нет Коула, Одного, Девяти или любого другого лица, маскирующегося под номером.