Возвращение астровитянки
Шрифт:
— О, конечно хочу. Люди, особенно мужчины, так редко признаются в своих слабостях.
— В какой-то период жизни меня поразил приступ брезгливости к окружающему миру. Брезгливости в самом простом, физиологическом смысле. Вот прихожу я ужинать в ресторан, и мне приносят блюдо: что-нибудь простое, но эффектное: шипящий кусок мяса с золотистой корочкой и только что сваренная крупная картофелина, посыпанная зеленью и проложенная густой сметаной, и бокал красного вина — или, наоборот, нечто изысканное: запечённое в ракушках мясо моллюсков — с жареными грибами, ветчиной и ещё десятком аппетитнейших ингредиентов. Эта роскошь, приправленная
— Неплохо изложено, даже захотелось вернуться к столу.
— Но эти блюда приготовил на ресторанной кухне какой-нибудь конкретный человек — черноглазая мексиканская сеньорита или рыжий повар-швед. Они, конечно, ходят в белых халатах, носят прозрачные полиэтиленовые перчатки и убирают волосы под поварский колпак, но… жизнь есть жизнь! Любое ресторанное блюдо будет обязательно приправлено микроскопическими капельками слюны и чешуйками кожи чужого человека. Он ведь ходит возле моего блюда без герметичного скафандра, он разговаривает с другими поварами и даже — о ужас! — дышит на мою еду.
— Брр… — вздрогнула принцесса.
— Вот именно! Я готов с негодованием выбежать из ресторана. Но куда пойти дальше? В театр — куда заходят только сливки общества? Я сажусь в кресло, где до этого сидело множество человек. Мои ладони прикасаются к ткани, которую трогали тысячи ладоней. На поручнях масса кожного жира, даже обивка засалилась, и богатый набор микробов и бактерий. А ведь в театр людей пускают без предъявления медицинской справки! Ужас! От ужаса обычно хочется в туалет. Простительная паническая реакция. Вот и театральный туалет: зеркала, бархат, блеск золочёных кранов. Туалет?! Кто только не пользуется этим туалетом! Нет, нет, срочно домой, домой. На чём — на метро?! Стоять в толпе, лицом к лицу с десятками неизвестных людей. Дыхание рот-в-рот! А некоторые люди ещё и целуются! Молекулы воздуха литрами вылетают из чьих-то прокуренных — а вдруг туберкулёзных? — лёгких и всасываются в мою грудь. Вентиляторы поднимают с пола пыль, которая чем-только-не-была в прошлом. И моё дыхание всё покорно приемлет — у него нет другого выхода. «Выхода нет!» — зажигаются в мозгу огненные буквы.
— Мне сейчас будет дурно!
— От этой дурноты некоторые люди закрываются в своей комнате и вообще не выходят на улицу — избегая контакта с чуждой средой. Таких людей называют параноиками. Они похоронили себя заживо в страхе.
— И вы были таким?
— Чуть не стал, но вовремя с обидой понял, что мир не заметит потери, потому что в нём останутся жить другие люди — весёлые и бесшабашные. У них другой взгляд на вещи. Кожа соседа — это белок; микробная флора здоровых людей практически идентична, а микробы не имеют индивидуальности. Один человек похож на другого в гораздо большей степени, чем он хочет в этом признаться даже самому себе. Нужно понять, что все люди — братья, а жизнь полна микроскопических рисков. И я сказал себе: ешь своё ресторанное блюдо, пользуйся метро, посещай театры и целуйся. У тебя есть право струсить, но тогда мир достанется смелым.
— Так, теперь мне захотелось с кем-нибудь поцеловаться, чтобы проверить свою реакцию! Вы хороший рассказчик, Арнольд!
— Когда я не был королём, у меня было три дела: читать, писать и говорить. И последнее мне удавалось лучше всего.
Раздался звонок т-фона.
— Это нас мама разыскивает… — с огорчением сказала Сюзанна. — Теперь у вас будет скучное политическое совещание.
— Хм, — с сомнением протянул Арнольд. — У вашей мамы талант делать политические совещания интригующе интересными.
Через неделю Арнольд снова приехал в замок Гринвич, и у него снова появилась возможность поговорить с Сюзанной.
— Ваша матушка очень внимательна к делам Южных. Я подумываю передать ей доверенность на управление моей империей и удалиться на покой. Снова буду жить обычным человеком, дурачиться сам и дурачить других. Как-то я купил огромный букет красных роз, шёл по улице и каждой встречной женщине дарил по розе. Без шуток и выцыганивания номеров телефонов, просто дарил: «Это — вам!» — и шёл дальше. Улица упала в обморок. Эх, какие свободные времена были! Я любил бродить по голливудским бульварам и античным лавочкам, торгующим заплесневелыми плакатами и сушёными артистами. И никто меня раньше в толпе не узнавал…
— А сейчас вы что делаете — дурачите или дурачитесь?
— Исповедуюсь. У вас, Сюзанна, сейчас такой строгий вид, что хочется вытянуться в струнку и сказать «грешен!».
— Вы несерьёзны со мной!
— Так точно, ваше высочество! — щёлкнул каблуками Арнольд. — Накажите меня за это.
— Сослать вас на кухню или заставить пропылесосить замок?
— Готов убрать вашу комнату цветами.
— Кажется, вы заигрываете со мной?
— Чёрт, это машинально! Инстинктивно! Давайте сменим тему. Чем вы занимаетесь на досуге?
— Читаю, рисую, пишу стихи. Слабые. Когда я инкогнито посылаю свои вирши на рецензию, мне обычно приходит ответ, что они ужасно бездарны.
— Люди, которые любят говорить о бездарности других, обычно хорошо знакомы с темой изнутри. Не слушайте их.
— Мне не верится, что вы старше мамы.
— Я могу показать паспорт. Правда, он фальшивый.
— Зачем мне тогда на него смотреть?
— Ну, мало ли. Как ваша мизантропия, принцесса?
— Спасибо, легче. Если вы расскажете ещё что-нибудь весёлое, то будет совсем хорошо.
— Вы хотите сделать из меня горохового шута?
— Никто не может сделать из человека горохового шута. Только он сам.
— Именно. И когда я смотрю на вас, то…
— Что?
— Извините, меня зовёт ваша мать.
— Арнольд! Что вы имели в виду?
— Ещё раз извините, но мне нужно бежать. И как можно быстрее!
И новая встреча, новый разговор. Арнольд был наблюдателен и многое знал. Они свободно болтали о важном и о пустяках.
— Вы любите путешествовать, Арнольд?
— Да. Я обожаю старые курортные города, где девушки торгуют с лотков сигарами, февральские цикады трещат в щелях пляжных бунгало, а коллективное наблюдение закатывающегося в океан солнца превращается в шумное шоу на набережной.
Но в таких приморских городах есть диссонирующая, фальшивая, жестяная нота. Раньше люди по-настоящему плавали в океан и с риском для жизни добывали рыбу для пропитания. Теперь уцелевшие лодки этих рыбаков выставлены в музее, а городок из настоящего рыбацкого стал туристическим местом и торгует имитациями старой жизни, делая фальшивые сувениры и устраивая яркие шоу. Может, пройдёт ещё сто лет, и город будет продавать имитации новой генерации, имитирующие нынешние имитации. Прошли мужественные и романтические времена! Глинтвейн с корицей мы греем не у рождественского уличного костра и даже не у камина, а в микроволновке.