Возвращение домой
Шрифт:
Исмаил качался в кресле.
– Привет, Дашка! Садись напротив, – выпалил он и пустился рассказывать о приключениях, случившихся за то время, что они с Жориком провели у родственников.
Меняя интонации, размахивая руками, Исмаил в красках расписывал, как вместе со взрослыми покупали катер, как рыбачили, ночуя на острове, как наблюдали за стаями дельфинов в открытом море и плавали с черепахами.
Даша не сводила со своего кумира восторженного взгляда.
Волшебство чудесного вечера прервала неотвратимая реальность.
– Доченька! – позвала
– Иду, – с сожалением отозвалась Даша и поднялась с кресла.
– Подожди минутку, – остановил Исмаил.
Из кухонного стола он вытащил огромную витую ракушку, протянул Даше.
– Это тебе. Сам достал. Со дна, – добавил с улыбкой.
Даша догадалась, что слукавил, но сейчас это не имело значения.
Руки на мгновенье соприкоснулись. Полумрак летней кухни скрыл румянец, вспыхнувший на лицах.
Даша уходила, бережно держа драгоценный подарок.
– Возвращайся! – донеслось вслед.
Она оглянулась, кивнула и скользнула в дом.
Чтобы избежать расспросов, спрятала ракушку в дорожную сумку, благо та стояла прямо у порога. Пошла занавешивать уличное окно.
У палисадника мелькнула тень. Через мгновение за штакетником выросла знакомая фигура. "Самвел?”
– Возвращайся! Пожалуйста, возвращайся! – громко прошептал знакомый голос, и фигура растворилась во мраке…
Поезд стремительно мчал семью домой. С верхней полки купе за меняющимися пейзажами наблюдала Даша. Она была прежней, но везла с собой новый багаж – душу, переполненную светлым чувством первой любви, трепетным переживанием настоящей дружбы и мечтой о новой встрече.
Галушина Лариса. Лиходей
…Сани-волокуши болтало и швыряло.
Вдруг лошадь круто повернула, сани накренились, глаза Миньке осыпало ледяным дождём, залепило… Минька не удержался и упал на дно, ударившись носом.
«Вывалюсь! – испугался Минька. – Ой, матушка моя! А-а-а!»
Он слепо замахал руками, ища, за что бы уцепиться… Наконец что-то нащупал и вцепился со всей мочи.
Тем временем тятя хлестал и подгонял Каурку, словно гнались за ним все демоны мира. Лошадь фыркала. Копыта стучали. Комья снега летели со всех сторон и колотили Миньку по спине.
Ему ничего не оставалось делать, кроме как цепляться за дно саней, лежать неподвижно и ждать, когда всё закончится.
«Тук-тук-тук!» – стучали копыта в Минькиных ушах.
«Скрип-скрип-пип-ип» – вторили им сани.
«Бум!» – Ком снега, тяжёлый ком, ударил Миньку по спине.
Сани стали подпрыгивать на кочках, будто качели. У Миньки закружилась голова.
– Матушка моя! Ой, миленькая..! – беззвучно причитал он. – Спаси!
Но к его удаче, удары кнута стали реже. Каурка перешла на шаг, а потом и вовсе остановилась.
Стало совсем тихо.
Минька подождал немного и поднялся. Он с трудом отцепил руки и протёр залеплённые снежной пылью глаза.
Тятя вытянул шею и напряженно вглядывался назад, откуда они приехали. Его рука была поднята в готовности обрушить кнут на лошадиный круп.
Минька тоже развернулся…
Эта история началась неделю назад.
В избе за занавеской кричала матушка. Давно наступила ночь. Младшие – Далька и Лёнушка – уже заснули, а Минька не спал, слушал и смотрел.
Их, детей, Миньку и двух его сестёр, с приходом морозов не выпускали из избы на волю: не было на их малый рост тёплой одежды. Вот и жили они тихонечко на печи вместе с баушкой.
Но в ту ночь Минька не мог уснуть.
Матушка всё кричала и плакала за тряпкой. Над ней хлопотали баушка и соседка Лександровна. Лександровна считалась в их деревне доктором и однажды вылечила Миньку от лихорадки после купания в речке.
Баушка то и дело выскакивала из избы за разной надобностью: приносила то воду в ведре, то тряпки, то ещё что-нибудь. Холодный воздух из открытой двери обдувал Миньку. От притока воздуха свечи мерцали, а тени прыгали, как живые: от печи, от головы Миньки, от посуды на полках… Пахло супом и травами.
Через время у матушки народился новый ребенок, и крики прекратились.
Минька наконец заснул. Баушка тоже прилегла на лавку.
А утром она не поднялась, с этой лавки. Напрасно баушку тормошили. Лицо её перекосило, глаза пусто и блёкло смотрели в потолок, а руки, сухие и почерневшие, свисали вниз, как верёвки.
Матушка обмазывала баушку маслом с жиром, поила снадобьём, что принесла Лександровна. Снадобье стекало по безжизненным губам бабки. Минька подтирал тёмно-жёлтые лужицы под лавкой и беззвучно плакал.
Лександровна забегала каждый день: слушала баушку в груди, заглядывала ей в рот. Она качала головой, показывала на нее пальцем и что-то горячо говорила матушке.
– Рано, – отмахивалась та.
Лександровна не отступала:
– Я ничего не могу поделать! Поздно будет!
– Нет, – сердилась мать. – Пожалуйста, не надо. Поднимется она! – и плакала.
Но баушка не поднялась. Она не отвечала и не ела. Смотрела пустыми глазами в потолок и хрипела по ночам.
Теперь Миньке вняли в обязанность менять сено в мешках. Каждый день Минька вытряхивал вонючее сырое сено из специально сшитых холщовых мешков и наполнял их свежим сеном. Мешок поменьше он клал в люльку под новорожденную девочку, а мешок побольше – под спину и ноги бабушки.
Далька пыталась помочь. Да не было от неё никакой пользы. Она только мешала. Чаще всего Далька сидела на полу подле лавки и держала баушкину руку. Но рука была совсем сухая и не двигалась. Далька тихо напевала колыбельную, бормотала что-то на своём языке – ещё говорить толком не выучилась, дурёха
В какой-то день соседка Лександровна привела старосту деревни. Минька запомнил старосту, как остроносого мужчину в богатой пушистой шубе.
С приходом гостя матушка сорвала пелёнки с верёвки, что тянулась из угла в угол через всю избу, и закинула тряпки в угол. Она бросилась к печке и достала горшок с травяным настоем, смахнула со стола крошки, но староста остановил её: