Возвращение Ибадуллы
Шрифт:
Перед сном жена нашла время сказать:
— Ты не слыхал? Умер Мохаммед-Рахим.
Настроение Суфи сразу померкло.
— Ай, ай, ай, — загоревал он, — такой человек умер, такой человек! Совсем не старый, совсем молодой, какой умный, добрый, ученый. Никто о нем плохо не говорил. Эх, злая судьба!..
— Люди говорят, — продолжала жена, — что он умер из-за того, что поел персиков.
— Базар врет, базар всегда продавал с одной маленькой правдой три большие лжи, — возразил Суфи. — Разве базар не отдавал во время войны Гитлеру и Москву и Баку?.. От вишен может заболеть живот; нельзя сразу есть много абрикосов, а яблоки, груши
— Не в том дело, мой добрый Суфи, — возразила жена. — Говорят, что персики были отравлены…
Глава третья
С ПТИЧЬЕГО ПОЛЕТА
I
Каких только имен не носят людские поселения! Хорезм, или, точнее, Шах-Резм, — значит Воинственный. Воинственными были город и государство Хорезм. Они исчезли, побежденные и разрушенные сильнейшими именно в те годы, когда Шах-Резм достиг, казалось, своей наибольшей силы…5 Такие примеры не единичны. Недавно на глазах людей XX века произошли не меньшие крушения. Воинственность — плохая основа государства и зыбкий фундамент для городских стен. Ведь это про судьбу завоевателей сложено мудрое народное изречение: «Торжество насилия и падение идут рука об руку».
Мирно живет под мирным именем город Китаб — Книга. Вблизи него расположился Шахрисябз, или Шехри-сэбз, — Цветущий. Китаб не похож своими улицами и домами на книгу, но Шахрисябз действительно цветет прекраснейшей растительностью и еще более прекрасными памятниками древней архитектуры. Однако много садов и цветов в городе Гузаре, и жители его ничуть не грустнее других, хотя некоторые переводят древнее, непонятное слово Хузар как Гуть-Зар, что значит — Сама Печаль.
Небольшое селение, расположенное в устье широкой горной долины, носило имя Чешма-и-Хафизии, а чуть выше него приютилось второе — Дуаб. Чешма-и-Хафизии — значит Источник Певцов, второе же имя следует разбить на два слова — Ду-Аб — Два ручья, или Двуречье.
Если трудно, даже в большинстве случаев невозможно, восстановить обстоятельства, послужившие основанием для возникновения имен больших городов, то кто же сможет разобраться в отдаленном смысле названий двух маленьких, прижавшихся к горам поселений? Быть может, и вышли когда-то из нижнего поселения певцы, прославившие родину своим искусством, но память о них угасла. А в верхнем — течет один ручей, а не два; он-то и питает поля и сады обоих поселений.
Однако в имени Ду-Аб лежит несомненное воспоминание. Вода приходит и уходит. Был когда-то, наверно, и второй ручей… Будь и теперь два ручья, объединенный колхоз мог бы принять имя Чешма-Шехри-сэбз, то-есть Источник Цветения.
Во времена эмирата население обоих кишлаков никогда не отличалось достатками, и хотя бедность непривлекательна, все же порой каршинские беки обращали внимание на нищих дехкан.
Когда сегодняшние старики еще были детьми, один из каршинских беков, — это не сказка, а действительное событие — взглянув на двух белобородых старшин, которые доставили, ссылаясь на неурожай, менее половины причитающегося по корану налога, с грустью сказал:
— Увы, что
По традиции арабских халифов, благочестивые мусульманские владыки не произносят жестокого слова смертного приговора.
Извещенные о судьбе старшин жители Дуаба и Чешмы немедленно внесли недоимку: ростовщики взяли в залог дочерей дехкан. Это была разумная поспешность, потому что с той же грустью добрый бек мог сказать, что он не в силах смотреть на все население кишлаков.
В законах и в комментариях к ним сказано:
«Какой пастух держит овец, если они не дают ни шерсти, ни молока! Он должен поспешить взять их мясо».
«Настойчивость правителя, облегчающая сбор налогов, никогда не может быть названа жестокостью. Ибо своевременное поступление налогов укрепляет государство».
До революции жители двух маленьких кишлаков привыкли объединяться в пейкалы, традиционные для бедных содружества по совместной обработке земли. Сила бедных — в единстве! Так учили отцы, завещая детям единственное достояние — жизненный опыт.
В каждый пейкал входили восемь-десять хозяйств. Люди честно вносили паи — кто быка, кто осла или лошадь, а кто только руки. Отказа не было и такому. Все хотели жить и были обязаны кормить детей… Пейкал общими силами проводил вспашку и уборку, заботился о воде и всем прочем под начальством выборного пейкал-баши.
Всякий начальник, даже такой скромный, как пейкал-баши, обязан быть спокойным и терпеливым, памятуя старую мудрость трудящихся людей:
«Мир есть самое лучшее из всех решений».
Горяч был пейкал-баши из нижнего кишлака, вот и случилось тому назад лет тридцать пять, что в жаркую пору лета чешминцы напали на дуабцев. Дурная получилась схватка, тяжелый острый кетмень — страшное оружие в руках разъяренного дехканина, уверенного, что его поле засыхает по злой воле перехватившего воду соседа…
Ныне Чешма и Дуаб слились в один колхоз. Членам сельскохозяйственной артели и в голову не придет сражаться из-за воды. Расскажите им, что и теперь за горами люди убивают один другого за очередь на полив воды, они покачают головами, пожалеют несчастных, выразят надежду, что и тем не вечно страдать, но вы увидите, что для колхозчи 6 ваш рассказ почти непонятен, точно вы говорите о событии, случившемся на Луне.
…В доме Шарипа Ишхаева, что стоит вторым от въезда в Чешму, живут гости. Они приехали с попутной автомашиной. Ишхаев, как полагается, предъявил документы своих родственников и друзей председателю колхоза, зарезал барашка, угощал гостей кябабом и пловом.
Старшему гостю, двоюродному брату Шарипа, как о нем было сказано председателю колхоза, лет пятьдесят, что и видно по сухой жилистой фигуре, чуть согнутой в плечах, и по глазам в сеточке мелких морщин. Зовут его Исхаком. Племянникам Ахмаду и Исмаилу лет по тридцати, они сильные мужчины, в цвете лет. Четвертый, Юнус, недавно вышел из юношеского возраста, но уже крепок и, как видно, силой не обижен.
Уборка зерновых хлебов была уже окончена, а коробочки хлопчатника еще не раскрылись, поэтому Ишхаев второй день свободно проводил со своими гостями и родичами. Много ели, много пили. Но за стенами, окружавшими усадьбу Ишхаева, было тихо: ни заунывных звуков двухметрового медного корная, ни песен. Доносился только глухой бой бубна.