Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх
Шрифт:
— Слушаюсь, — с затаенной радостью в голосе только и ответил Томашевский, гордый тем, что имеет случай послужить самому русскому монарху, и вышел из тамбура, а Николай, стоя у разбитого оконца двери, стал смотреть на проносящиеся мимо перелески.
Спустя пять минут дверь тамбура с шумом отворилась, застучали сапоги, зазвучал гомон сидящих в вагоне пассажиров и тут же стих. Послышался голос:
— Ну и где тут твоя пригожая? Где?
— Да вот она, — ответил ему другой голос, тая насмешку.
— Да где же? Чего брешешь? Нету тут никаких баб, один мужик какой-то стоит… — уже с тревогой в голосе сказал Ваганов.
Николай Александрович резко обернулся и поглядел на Ваганова с холодной жестокостью во взгляде. Он даже не предполагал, что умеет так сдвигать брови, прищуривать глаза, сжимать рот, приподнимая в злой усмешке краешек губ, ведь раньше, когда он был царем, ему не приходилось выражать свои недобрые чувства к какому-либо человеку в такой яркой мимической форме — нужно было быть сдержанным и невозмутимым. Зато теперь наружу словно хлынул поток неиспользованных эмоций, хранимых под спудом.
— Нет, сударь, здесь нет и мужиков! — сказал Николай.
Ваганов, почувствовав, что попал в какую-то западню, попытался улыбнуться:
— Это как же так получается, ни баб, ни мужиков. А вы-то кто такой будете, не мужик, что ли?
— Нет, сударь, не мужик! — сказал Николай. — Это ведь только простонародье мужиками звали, а вы разве не видите, с кем имеете дело? Подвал Ипатьевского дома не припомните ли, в ночь на семнадцатое июля? Разве там вы мужика расстрелять хотели? Нет, государя России и государыню да ещё наследника престола, цесаревича, да ещё великих княжон. Где здесь мужики?
Некрасивое, широкое лицо Ваганова вытянулось, нижняя челюсть отпала, демонстрируя отсутствие двух зубов, толстые губы двинулись, лепя несуразно, гугниво:
— Чавой-то не разберу… кто там… себя мужиком не… считает. Эва, птица какая залетела, ну так лети, малой, покуда… перья целы!
Кулак Томашевского точно влепился прямо в переносье Ваганова, который странно гхакнул, откинулся на дверь, попробовал было крестом из рук прикрыть лицо, но и это не помогло, — и спустя секунды две он стоял на четвереньках, а поручик, не жалея новых яловых сапог, бил Ваганова жестоким боем. Наконец чекист взмолился:
— Помилуйте, грех на душу не берите, меня же заставили, Юровский приказал. Я и не знал совсем, на какое дело зовут…
Томашевский на минуту постарался унять свою ненависть к цареубийце, за ворот пиджака поднял Ваганова своей костистой, полной злобы рукой, заговорил, приставляя нож туда, где рядом с бугристым кадыком Ваганова билась пульсирующая жилка:
— Ты, гнидочес, на самом деле подтверждаешь, что собирался убить царя, государя убить?
— Заставили меня, заставили, я только в помощниках и был, да вдруг пальба случилась, кто-то на нас напал, наших порешили человеков шесть. А я-то тут при чем?
Томашевский, не отводя клинка от горла человека, хоть и поневоле сделавшегося подручным палачей, спросил:
— Ваше величество, что с этой вошью делать будем?
И вдруг в душе Николая, не знавшего прежде ненависти ни к одному человеку, потому что всякий человек был его подданным, то есть лично ему не страшным, вспыхнула ярая злоба к своему личному врагу, и он сказал:
— Поручик, сделайте все, что вы бы посчитали должным сделать с цареубийцей.
Но не голос Томашевского услышал Николай, а жалкий лепет Ваганова, молившего:
— Да что вы, да упаси вас Бог, эк чего надумали! А то, господин Романов, вам и невдомек, что служба принуждает, чего ж тогда… Заставили… виноват…
Но Томашевский сделал три быстрых шага в сторону дрожавшего Ваганова, левой своей рукой дернул за ручку двери вниз, отодвигая дверью скрюченное в сильном страхе тело чекиста, и уже поднявши руку для последнего удара, вдруг ощутил, что поезд тормозит, причем так резко, что невозможно было удержаться. И вот уж Николай, поручик и Ваганов были отброшены вперед силой торможения. Визжали тормозные колодки, сгорая от непомерной силы преодоления, где-то звенело упавшее стекло, а за окном открытой двери сновали, свистя и гикая, стреляя и матерясь, какие-то люди на лошадях, очень довольные тем, что удалось остановить "машину".
Смерть не минует и царей, а смерть Александра Третьего была тяжелой, мучительной. Случилось так, что в 1888 году, проезжая мимо Борок, неподалеку от Харькова, потерпел крушение царский поезд. Вначале думали, что катастрофа вызвана преднамеренно, однако оказалось, что тяжелый поезд, состоявший из вагонов со свинцовым основанием, расшатал шпалы.
За два года до смерти государь заболел инфлуэнцей, которая осложнилась последствиями травмы. Истинное состояние больного тщательно скрывали, но все видели, что он заметно изменился, осунулся и похудел.
Когда Александра вытащили из-под обломков, он был бледен, как полотно. Хорошо владея собой, он сумел скрыть от окружающих острую боль, но последствия ушибов скрыть не удалось. Главное, сильно изменился его характер. Александр вдруг стал злым, мстительным, нелюдимым и подозрительным. Он судорожно пытался участвовать во всех сферах политического управления страной, долго сидел над государственными бумагами, но бумаги, как замечали придворные, выпадали из его слабеющих рук. К тому же в это время он начал опасаться заговора…
Приближенные, для которых опасная болезнь царя не была секретом, опасаясь, что физическое состояние императора при его маниакальной жажде действия может привести страну к плачевным последствиям, решили отстранить царя от управления государством. Появилась идея под предлогом смены климата вообще удалить царя из столицы. Для этой цели вначале избирается Беловеж, потом Спала, а затем Ливадия. Предлагали даже перевезти больного царя на остров Корфу. Самое интересное заключается в том, что умирающему царю были известны эти планы и он противился их осуществлению, но, изнуряемый бессонными ночами, он теперь почти все время находился как бы в забытьи, потеряв свою прежнюю железную волю.