Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх
Шрифт:
— Ну хорошо, хорошо, только впредь-то хорошенько смотри, а то наживешь большие неприятности, — смягчился Николай, очень довольный собой. Никогда прежде он не обращался к людям так грубо — не было необходимости, — но теперь обстоятельства требовали защитить свои интересы при помощи принятых в этом обществе способов общения, где нахрапистость, нахальство, сила и беззастенчивость расценивались как признаки авторитетности и власти.
— А товарища Урицкого вам лучше всего завтра здесь застать, — говорил красноармеец тоном услужливого гостиничного распорядителя. — Он к одиннадцати на автомобиле подъезжает. Тогда-то вам всего удобнее будет к нему обратиться. Выслушает, это точно, раз дело-то его личности касается.
Николай кивнул, благодаря красноармейца за сообщение, и тотчас вышел на площадь.
"На какое же страшное дело я собрался! — думал он с отвращением. — Вот обдуманно, хладнокровно собрался человека убить! Я уже застрелил двоих, но ведь и тот лесной человек, и "осколок императора" собирались убить, унизить меня, моих родных. Тогда я не мог поступить иначе. А теперь я должен стать убийцей человека, не сделавшего лично мне ничего дурного. Возможно, этот Урицкий, — да скорее всего, — не имеет никакого отношения к казни Михаила, других моих родственников, так какое же нравственное право казнить его я положил в основание своего страшного намерения? Оказывается, такого права у меня нет, нет!"
Но тут же другая мысль как бы отталкивала первую:
"Нет, кроме меня, никто не возьмется за дело отмщения убийцам невинных! Если даже я, заплатив наемному убийце или уговорив кого-то, убедив, останусь в стороне, умою руки, то все равно нравственно я буду отвечать за казнь Урицкого. А казнить его, именно его, нужно уже потому, что люди, русские люди, должны знать, что есть в стране силы, способные сопротивляться большевикам, черезвычайщикам, и не все ещё потеряно в стремлении настоящих патриотов вернуть России её прошлое, порядок и законность".
И когда Николай, проходя мимо Зимнего дворца, над которым ещё полтора года назад вился императорский штандарт, думал таким образом, богатое убранство фасада уже не казалось ему вычурным и ненужным. Все на здании виделось продуманным и взаимосвязанным, точно он и сам узрел себя нужным и единственным среди голодного, смятенного, но ждущего обновления страны народа.
Когда Николай вернулся домой, то уже застал в квартире Томашевского, сидевшего в гостиной в окружении всего семейства. Они с интересом следили за руками поручика, раскладывавшего на столе какой-то занимательный пасьянс. Все были настолько увлечены картами, что даже не заметили, как он встал рядом с ними.
"А этот здесь уже совсем освоился", — с каким-то раздражением подумал Николай, но раздражение тут же сменилось чувством вины и даже благодарности к этому большому, сильному, уверенному в себе мужчине.
— И какие же успехи, Кирилл Николаич? Удалось продать бриллианты?
Томашевский, сконфуженный, тут же поднялся.
— Продал, и довольно выгодно. Ювелир, с которым я имел дело, просит приносить еще.
— Превосходно. Пройдемте в другую комнату.
Там Томашевский выложил из кармана на стол пачки банкнот и бумажные упаковки с золотыми империалами.
Николай смотрел на деньги с каким-то рассеянным равнодушием, проводя рукой по непривычно гладкому подбородку. Он видел, что Томашевский, никогда не видевший своего монарха без бороды, глядел на него удивленно и даже настороженно, будто перемены во внешности вынуждали не верить в то, что царская природа по-прежнему сохраняется в этом теле.
— Так, деньги — это очень хорошо, — рассеянно проговорил Николай, теперь же, господин Томашевский, я попрошу вас помочь мне ещё в одном деле.
— Я внимательно слушаю вас, — с готовностью, легко кивнул поручик.
— Мне нужны велосипед и плащ, наподобие тех, которые надевают в дождливую погоду, — прорезиненный, с капюшоном, но не слишком длинный. Еще я попрошу вас тщательно почистить и снабдить патронами мой браунинг. Он лежит в верхнем ящике вон того шифоньера. Все эти вещи мне нужны к утру.
Николай знал, что Томашевский не спросит, для чего понадобился ему такой странный набор, но ему вдруг сильно захотелось обо всем поведать этому человеку, и, помедлив, он сказал:
— Уверен, что вы будете осторожны и не раскроете мой план домочадцам или… кому-нибудь еще. Завтра я застрелю одного палача, казню за то, что такие, как он, недавно убили моего любимого брата Михаила, сестру моей жены, других моих родственников. Их убили без суда только за то, что они находились со мной в родстве и могли быть опасны… да нет, никому они не могли быть опасны. И прошу вас, не предлагайте мне свою помощь. Я пойду один, но, если я не вернусь, вы, Кирилл Николаич, возьмите на себя заботу по спасению моей семьи — переправьте её за границу. Однако не думайте, что мне безразлично, схватят ли меня, или же я, убив… того субъекта, останусь жив. Нет, я хочу жить, хочу находиться на свободе, потому что вижу в себе человека, способного вернуть России порядок и могущество.
— Я сделаю все, о чем бы вы меня ни просили, — сквозь сжатые зубы сказал Томашевский, на лицо которого легла тень сожаления о том, что он, подчиняясь приказу любимого монарха, ничем не может ему помочь.
Утро следующего дня выдалось дождливым, и Николай был рад этому обстоятельству, потому что плащ, принесенный Томашевским ещё вечером, оказался как нельзя кстати: укрывал от дождя, не привлекая при этом ничьего внимания. Велосипед, почти новый, немецкого производства, смазанный и блестевший никелированными частями и хорошо сохранившейся эмалью, тоже понравился Николаю, опробовавшему его ход ещё вчера. И Алеша, очень довольный тем, что его отец вновь обрел способ заняться физическими упражнениями на свежем воздухе, сопровождал его, когда Николай сделал несколько кругов по внутреннему дворику их дома. Зато Александра Федоровна отнеслась к прогулке мужа иронически, сказав негромко:
— Ники, может быть, ты и всем нам купишь такие самокаты, чтобы поскорее добраться до границы?
Он хотел было сказать жене, что ни о какой загранице уже и не помышляет, но, боясь расстраивать Александру Федоровну, возможно, в последние часы своей земной жизни, промолчал. Перекрестил всех детей, обнял жену и пошел в свою спальню, чтобы помолиться перед грядущим испытанием.
"Я должен остаться жив! Я обязан вернуться домой к обеду!" — твердил про себя Николай, направляя велосипед к Неве. Резиновые шины с приятным шелестом разбрызгивали в разные стороны дождевую воду, стекавшую в углубления между прямоугольниками брусчатки, лоб закрывал капюшон очень удобного плаща, в кармане покоился готовый к бою пистолет, а сердце его тревожно ныло, и хотелось, оставив вчерашние намерения, вернуться домой и сесть за кофе с родными, с Томашевским, но странно, чем чаще он вспоминал свою семью, тем острее гнало его вперед именно чувство мести, словно замешанное именно на любви к своим родичам.
"Нет, я не откажусь, буду стрелять в Урицкого, но перед тем, как нажму на гашетку, я обязательно откроюсь главному чекисту: пусть он знает, кто казнит его, пусть перед самой смертью он узнает, что меня, его главного врага, не убили! Да, я сделаю именно так!"
И Николай вкатил велосипед на Дворцовую площадь, а потом поехал вдоль полукруглого фасада Главного штаба к Певческому мосту. Миновав нужный подъезд, Николай остановил велосипед метрах в десяти от него, чтобы подбежать к нему быстро, как только дело возмездия будет свершено. "Едва я выстрелю в Урицкого, сразу вскочу на велосипед и погоню его по Миллионной. Там много узеньких проулков, выводящих к Неве. Сверну за угол, брошу велосипед, плащ, и вот я уже совсем другой человек. Могу выйти на набережную совершенно безбоязненно, никто меня и остановить не посмеет.