Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх
Шрифт:
— Для чего они ломают лед? — спросил Николай у Лузгина, когда в феврале они как-то встретились у спуска к Неве, обрамленного молчаливыми сфинксами.
Лузгин с улыбкой посмотрел на вздыбленные на середине реки ледяные глыбы, успевшие уже превратиться в корявые торосы, и сказал:
— А как же не ломать? Вдруг рабочие карельской стороны города захотят объединиться с трудящимися ингерманландской? В единстве — сила. И возьмет вся эта сила да и двинет на Смольный. Так никаких войск Петроградского гарнизона не хватит, чтобы их удержать в благородном порыве смести своих угнетателей.
— Понятно…
— Кстати, Николай Александрович, не хотите ли со мной по льду прогуляться? В том месте его не ломают. Смею вас заверить, очень интересная прогулка оказаться может.
Лузгин говорил как-то легко, небрежно, и поэтому Николай взглянул на него с недоверием, не понимая, чего он хочет от него, но увидел, что лицо бывшего сыщика совершенно серьезно.
— Да объясните толком, что за прогулка по льду?
— Неужели не догадываетесь? Тогда я вам все подробно расскажу. Так вот, по моим данным, в Кронштадте, в той самой морской твердыне, что ваши многопочтеннейшие предки изволили основать для защиты Петербурга с моря, тоже неспокойно — буза намечается, как у моряков говорится, ибо матросики-то, они только вчера матросские робы надели, а позавчера за плугом ходили. А кому, как не крестьянину, сейчас в России хуже всех живется, сами знаете. Погреб пороховой Кронштадт теперешний. Чиркни спичкой — полетит все к небесам вместе с большевиками, а силы у крепости морской немалые. На фортах да на кораблях, в гавани его стоящих, полторы сотни пушек от трех до двенадцати дюймов. Стены фортов по пяти метров толщиною, из железобетона, на совесть вами и вашим батюшкой строились. Ну так возьмите Крондштадт своей державной рукой, а там и весь Петроград за восставших моряков встанет. Положение самое удобное…
Николай был ошеломлен. Когда-то он был верховным главнокомандующим воевавшей с жестоким врагом русской армии, но он понимал, что командующим в действительности не являлся, командовали начальники фронтов, армий, корпусов, а он лишь появлялся среди войск, воодушевлял их своим присутствием. Иногда на совещаниях в Ставке он вместе со всеми склонялся над картой военных действий, но никогда не принимал участия в обсуждении планируемых маневров и операций, только молчал или осторожно задавал вопросы.
Теперь же у него появилась возможность возглавить соединение боевых кораблей, мощную морскую крепость, то есть стать настоящим командующим вести боевые действия, разрабатывать тактику и стратегию, распоряжаться людьми, нести ответственность за них и самому рисковать жизнью на войне.
— Я согласен, — ответил Николай так легко, будто возглавлять мятежи было для него привычным делом. — Только с чем мы можем прийти к матросам? поинтересовался он. — Лучше, чтобы я так и представился им бывшим императором, за которого следовало бы поднять знамя мятежа?
— Не думаю. Давайте вначале обратимся к командному составу линкоров «Петропавловск» и «Севастополь». Среди офицеров этих грозных кораблей у меня есть знакомые, в душе монархисты. Именно им откроетесь вы, и то по большому секрету, а уж они поднимут матросиков, но, думаю, не промонархическими лозунгами, а другими. К примеру, за Советы, но без коммунистов.
Николай, целью которого не было усовершенствование Советов, глядя на искрящийся в свете полуденного солнца лед реки, прищурившись, сказал:
— Я пойду в Кронштадт лишь для того, чтобы поднять восстание ради реставрации монархии. Мне мало поддержки нескольких офицеров — хочу обратиться к матросской массе, и они поддержат меня, если остались в сердцах своих русскими крестьянами. При чем тут Советы без большевиков?
— Что ж, не буду с вами спорить. Давайте отправимся, а там, на линкорах, поговорив с офицерами, вы лучше представите обстановку и как вам следует себя вести. Вообще, не вижу необходимости вашего длительного пребывания в Кронштадте: заварим, как говорится, кашу и тут же уйдем с острова.
— Нет, — решительно возразил Николай, — если начнется восстание, я буду с моряками до конца, буду комендантом крепости, главнокомандующим!
— Ну что же, — постарался спрятать невольную улыбку Лузгин, — линию поведения определят обстоятельства. Когда отправимся?
— Да хоть сегодня! Чего ждать?
— Недельку бы повременить… Погода этой зимой теплая была, лед непрочный, но все ещё держится, корабли в него впаяны. Если начнем мятеж, то обязательно нас штурмовать будут. По льду, как по мосту, на Кронштадт большевистские части пойдут, а у нас и корабли в бездействии окажутся.
— Как это в бездействии? А их орудия? Из пушек снарядами лед крошить будем, если коммунисты предпримут штурм. Не надо медлить! Сегодня вечером пойдем, а если не хотите, спасибо за совет — я и один до линкоров доберусь. Пешком от Ораниенбаума по льду пойду!
— Да, решительный вы человек, Николай Александрович, вас не переубедишь. Ну что ж — сегодня так сегодня…
О своих намерениях Николай поведал жене, и она, претерпевшаяся к своему незавидному положению, к мысли, что Россию им уже не покинуть никогда, выслушала мужа молча, без слез, а потом сказала:
— Ники, если большевики убьют тебя, то и мы погибнем тоже, от горя умрем. Ты и сам не понимаешь, как опасно то, что ты задумал.
Николай воскликнул:
— Да не терзай ты меня, Аликс! Я сам прекрасно понимаю, чем может закончиться для меня призыв к открытому бунту против нынешней власти, но находиться в бездействии я не могу, не могу! Эта власть должна пасть, чтобы на её обломках была восстановлена монархия! Последние десятилетия своей жизни я положу именно на это! Вот почему я не за границей, а здесь!
Александра Федоровна судорожно сглотнула, посмотрела на мужа широко открытыми глазами, полными тоски и слез, перекрестила его и лишь сказала:
— Ну, Бог с тобой, Ники…
До Ораниенбаума ехали на последнем поезде, высадившем Николая и Лузгина на заледенелую неосвещенную платформу, в конце которой маячили фигуры пятерых патрульных. Спрыгнули на железнодорожный путь, пригибаясь пониже, быстро пошли в сторону залива, сошли на лед, покрытый снегом, и двинулись вглубь синего безмолвия февральской ночи, не различая впереди ни огней, ни темных очертаний морской крепости.