Возвращение из Индии
Шрифт:
— Мама, — сказал я, — послушай. Невозможно запретить матери взять с собой своего ребенка. — Я сказал это спокойно, стараясь сохранить свое хладнокровие, хотя сердце мое обливалось кровью при виде такой бурной реакции со стороны этой всегда исключительно сдержанной женщины.
Но я пообещал ей, что договорюсь с Микаэлой таким образом, чтобы иметь возможность забрать Шиви, если я по каким- то причинам решу это сделать. Несмотря на испытываемую боль при мысли о расставании с ней, которая становилась все сильнее по мере приближения даты отъезда, я думал не о ней, а о другой девочке, беспомощность которой Лазар пытался свести на нет и спрятать, и мысли эти только сильнее раздули пламя моих желаний, которые были живы и пылали еще ярче после неожиданных занятий любовью у постели больной. Если бы моей матери и впрямь удалось уговорить Микаэлу оставить Шиви со мной, я потерял бы всю мою свободу — в том числе и свободу маневра — в сражении за мою любовь, которая вернулась бы к исходной точке и оставила меня ни с чем, особенно после того, как Дори сумела снова окружить себя любящими и преданными друзьями, которые не оставили бы ее одну. И я имею в виду не только ее сына, который рад был представившейся возможности каждую ночь проводить дома, но и Хишина, постоянно названивающего по вечерам, и, кто знает, может быть, ей удалось бы уговорить старую леди, свою мать, время от времени разделять с ней бремя одиночества, помогая ей навести порядок среди хаоса, царившего в ее спальне и выдвинутых из всех шкафов ящиков для обуви, белья и одежды.
Когда же день отправления приблизился вплотную, сердце мое было уже до краев переполнено печалью, как если только сейчас я понял, чего лишаюсь. И прощание с Шиви стало еще больнее оттого, что все происходило ровно в полночь — странный факт, объяснимый лишь с точки зрения туристической компании, зафрахтовавшей дешевый рейс, который скупила толпа молодых любителей дальних путешествий и низких цен, стремившихся самым экономичным путем добраться до аэропорта в Каире — начальной точке их долгого путешествия.
Когда я увидел Шиви, упакованную в мешке, похожем на рюкзак, вроде тех, что громоздились вокруг Стефани и Микаэлы (чьи рюкзаки были едва ли не самыми большими), я понял, что мое снисходительное отношение к этому путешествию было, мягко говоря, не совсем ответственным. И хотя я собственноручно сделал своему ребенку все необходимые прививки, согласовав дозы инъекций с двумя самыми уважаемыми педиатрами нашей больницы, я не мог избавиться от мысли, что отъезд следовало перенести на другое время, для того, хотя бы, чтобы убедиться в отсутствии у Шиви каких-либо, связанных с прививками, осложнений. Сама Шиви выглядела вполне здоровой и счастливой, судя по тому, как светилось радостью ее личико; когда она с любопытством разглядывала юных путешественников, непрерывно вертевшихся возле нее и восторженными криками привлекавших внимание своих родителей к этому ребенку с нарисованным на лбу третьим глазом, дабы дать этим родителям случай убедиться в существовании туристов намного более молодых, чем они сами.
Все это время я остро ощущал свою вину перед Микаэлой за свою безответственность — впрочем, и за ее собственную тоже, и поклялся, что когда обстоятельства моей жизни чуть-чуть прояснятся, я найду способ вернуть свою дочь туда, где и находится ее настоящее место. Но в ожидании этого момента ее «настоящим местом» будут, по преимуществу, калькуттские тротуары и железнодорожные платформы. А пока что ее путешествие начиналось с тель-авивской отмостки, в щелях которой виден был влажный песок, который она выковыривала, пока ее мать была занята тем, что выдерживала прощальные объятия друзей, количество которых я себе даже не представлял. Друзей, чья преданность была столь велика, что ни поздний час, ни транспортные сложности в такое время не помешали им приехать, чтобы произнести и услышать прощальные слова. Даже Амнон оставил свое ночное дежурство и примчался сюда, чтобы не пропустить момент, когда он сможет обнять надолго исчезающую Микаэлу. До моего слуха донеслись его обещания в случае, если он будет нужен, бросить все и отправиться на любой край света, стоит ему только получить открытку с приглашением — но я-тознал, что он никогда не оставит ни родителей, ни своего умственно отсталого брата, который так в нем нуждался.
Затем настал мой черед сказать в последний раз «до свидания»; и после того, как я долго гладил, покрывая поцелуями личико Шиви, надеясь, что она хоть какое-то время будет вспоминать обо мне, дошла очередь и до Микаэлы. Ее я отвел в сторонку и просил только об одном — быть предельно осторожной. Я избегал любых прикосновений к ней с того самого утра, когда разбилась глиняная статуэтка, боясь возможных обид и недоразумений, но в эту минуту я отступил от собственных правил и, чтобы усилить действие моих слов, взял ее руки в свои, сжал их и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Огромные ее глаза оставались открыты, поблескивая в окружающем нас ночном мраке, пальцы ее легонько взъерошили мои волосы, чего она никогда раньше не делала, и вообще вид у нее был такой, словно она не предполагала даже, а просто знала, что опасности, нависшие над моей головой, намного превосходят все то, что ей самой может встретиться на пути. Перед тем как присоединиться к Стефани и Шиви, уже успевшими занять свои места в автобусе, она, чуть запнувшись, сказала:
— Если попадешь в беду — бросай все и приезжай к нам… мы всегда тебе будем рады. — И когда, с чувством искренней благодарности, я закрыл лицо руками, не в силах скрыть набегающих слез, она добавила нечто, потрясшее меня до основания: — Это еще не повод для смерти, Бенци.
И, не дожидаясь моего ответа, она поспешила в автобус, который, определенно, дожидался именно ее и тут же замигал красными огнями, тихо, словно вливаясь в огромную реку — одну из тех, что ожидали юных путешественников в неведомой им стране, поплыл сначала узкими аллеями, оставляя за собою толпы притихших друзей и родных, только сейчас окончательно осознавших, насколько продолжительной может быть разлука, а затем, удаляясь и становясь все меньше, и меньше, и меньше… пока окончательно не растворился в ночи, от которой осталось не так уж много.
Но они не спешат расходиться по домам. Они бесцельно топчутся на месте, бродят, обмениваясь телефонами и адресами в попытке сплести некую сеть, все нити которой помогут им держать связь с любимыми, чье исчезновение в ночи, даже сопровождавшееся шутливыми напутствиями при расставании, наполняет сердца оставшихся внезапной болью. Только сейчас я заметил Эйнат, которая стояла возле грузовичка Амнона, одетая в долгополое черное пальто, которое в силу контраста только подчеркивало красоту ее белокурых волос, изуродованных, кстати, безобразно короткой стрижкой, словно она получала удовлетворение от подобного надругательства. Появилась ли она только что, или просто старалась избегать встречи со мной? Смущенно улыбаясь, она пыталась решить, принять ли ей предложение Амнона вернуться домой в прицепе, поскольку места рядом с водителем были уже заняты Хагит и ее дочерью, настоявшей, чтобы ей тоже позволили приехать проститься с ее маленькой подопечной, или…
Моментально подойдя к Эйнат, я предложил ей свои услуги. Потому что, даже если она догадывалась о том, что происходит между ее матерью и мною, все же, считал я, этого еще недостаточно, чтобы она меня избегала, а кроме того, эта была прекрасная возможность превратить ее в союзника. И, несмотря на ее смущенное сопротивление, я уговорил ее оставить в покое побитый пикап Амнона, отдав предпочтение заднему сиденью моего мотоцикла, после чего я собственноручно надел ей на голову шлем, галантно затянув ремешок под ее изящным подбородком. И хотя мне приходилось встречаться со страхом, испытываемым ездоками, впервые оказавшимися на мотоцикле сзади, я никогда еще не проявлял такой заботы и внимания, сколько я уделил Эйнат. Словно перепуганный зверек, она прильнула к моей кожаной куртке, когда мы влились в поток, и держалась так, словно я увлекал ее в мрачные и гибельные пространства, едва ли не в преисподнюю, а не просто отвозил домой, двигаясь с разрешенной скоростью по пустым вымершим улицам ночного города.
Добравшись до ее дома, расположенного в тихом, засаженном деревьями квартале, я спросил ее о причинах исходившего от нее чувства тревоги. Но она не впала в истерику от страха, хотя и не нашла в себе силы как-то отшутиться в ответ на мой вопрос. Она просто вела себя так, как если бы ее страхи были естественными и не требовали дополнительных объяснений, поскольку относились не столько к мотоциклу, сколько к тому, кто был за рулем. Я это понял в тот момент, когда, стоя возле мотоцикла, бережно ослаблял ремешок у нее под подбородком, чувствуя, что она вся дрожит. Но дрожала ли она от холода или от страха передо мной? Лицо ее белело у меня перед глазами, пока она по моей просьбе записывала на клочке бумаги номер ее нового телефона, после чего я ее отпустил. Она опрометью бросилась в темный подъезд, в котором и исчезла с такой быстротой, что не понадобилось даже зажигать свет.
Знала ли она действительно о моей любви к ее матери? И казалась ли ей эта любовь, спрашивал я себя далее, испытывая странную боль, чем-то возмутительным, а то и отталкивающим настолько, что сама она, Эйнат, не могла даже на короткое время стоять рядом с человеком, который, что ни говори, без раздумий отправился на другой конец света, чтобы спасти ее, и в кого она верила много больше, чем ее родители, согласившись вверить ему свою жизнь? И даже если она считала, что эта любовь лишает ее чего-то, что принадлежало лишь ей, она могла бы уважать саму тайну этого чувства, которое зародилось в отеле Варанаси, когда кровь ее матери стала переливаться в ее вены.