Возвращение из Индии
Шрифт:
Эти рассуждения продолжали занимать мои мысли на пути домой, добавляя огорчения к той грусти, с которой я возвращался в квартиру, которая, невзирая на очевидные усилия Микаэлы оставить ее в порядке, на каждом шагу сохранила следы пребывания в ней моей дочери, воспоминание о милом личике которой вызвало слезы у меня на глазах. И хотя родители настаивали на том, чтобы я без малейших колебаний разбудил их в любое время, чтобы рассказать о нашем расставании, я отказался от соблазна переложить на их плечи груз печалей, переполнявших мое сердце, к которым вполне мог добавиться гнев моей матери, разочарованной той, по ее мнению, легкостью, с которой я отпустил Микаэлу и Шиви, так что поддержки я мог ожидать лишь со стороны своей безумной любви, которой я с таким упорством оставался верен.
Но сон мой, который начался едва ли не полной потерей сознания, был самым бесцеремонным образом прерван чем-то похожим на электрошок, пронизавшим меня всего до последней клеточки тела. Надежды уснуть больше не было, несмотря на свинцовую тяжесть, заставлявшую меня остаться в постели. Последним усилием воли я попытался плотно сомкнуть веки, но единственным утешением мне были зажегшиеся в темноте спальни красные огоньки автобуса, в эту минуту пересекающего границу, двигаясь по пустынной дороге под серебряным светом луны, падающим на Шиви, спящую на коленях у Микаэлы и саму Микаэлу, вероятно, спящую тоже, привалившись к плечу своей подруги, Стефани, скорее всего, болтающей с каким-либо юным любителем путешествий. И впервые ощутил я тревогу в глубине сердца от осознания своей оставленности, охватившей мою душу, по мере того как рдеющие огоньки автобуса, с каждой секундой увеличивавшего расстояние между мною и моей женой и дочерью, растворялись в темноте ночи. Такой же, какая царила в моей душе.
И я внезапно ощутил себя отданным на расправу непостижимому и равнодушному миру. Чувство было настолько сильным, что мне пришлось встать и зажечь свет — маленькую настольную лампу, пусть даже это и не вернуло мне спокойствия. Более того, это лишь еще с большей силой заставило меня позавидовать тем, кто был в состоянии уснуть, прижавшись тесно к другому телу, уже погруженному в сон. Ни того, ни другого мне было не дано этой ночью, давшей мне лишь ощущение свободы и одиночества. Или ненужности? И даже мягкий шепот дождя за окном не в силах был смягчить новый ужас одиночества, пронизавший стены этого дома; ужас, настолько сильный, что даже ощущение крови, бегущей по венам не в состоянии было поддержать меня.
Будь за окном шесть утра, я непременно позвонил бы родителям, чтобы избавиться от этого отвратительного ночного переживания. Но я не мог бы раскрыть свою душу матери в присутствии отца или даже просто поговорить с ней о том, что тяжким грузом лежало у меня на сердце — о расставании с Микаэлой и Шиви, о наших планах на будущее, вообще ни о чем, что облегчило бы мне внезапное ощущение заброшенности и ненужности. Да, если бы хоть рассвело. Но на моих часах было три часа ночи, и поскольку у меня никогда не хватало времени, достаточного для знакомства с ночной жизнью Тель-Авива, за исключением круглосуточно работающих дискотек для молодежи, у меня не было никаких шансов наткнуться на случайного, но подходящего собеседника, с кем хотелось бы поделиться своими проблемами в этот поздний — или уже ранний — час.
Но одно, подходящее для этих целей место существовало, и я о нем знал. Наша больница. В которой даже в такой час, наполненный тишиной и безмолвием, людей, пораженных бессонницей, можно было найти в самых потаенных уголках здания, вне зависимости от того, ворочались ли они в своих постелях или же дремали, сидя в кресле — не говоря уже о тех, кто смирно лежал в холодильнике морга в своем металлическом поддоне. Я знал, что после того, как пройдет первое удивление, вызванное неожиданным моим появлением в столь неурочный час, кто- то из анестезиологов из отделения скорой помощи непременно попытается подъехать ко мне с просьбой поменяться с ним местами, а потому я решил двинуться в какую-нибудь другую часть больницы.
Было много темнее обычного. Я спросил одного из охранников, что стряслось с освещением. Он тоже обратил внимание на существенную разницу, и, подумав, предположил, что если света нет по всей больнице — это не может быть случайным совпадением или аварией, но исключительно результатом новой политики экономии электроэнергии, проводимой отныне в жизнь согласно последней директиве высшей администрации. Когда его слова дошли до меня, меня словно осенило: ведь это же означало, что совет директоров нашел преемника Лазара, а если так, то это должен быть человек со стороны, если первой его инициативой было отключить освещение. И я решил дойти до педиатрического отделения, где всегда в достатке было бессонных родителей, готовых бодрствовать всю ночь.
Но сначала я спустился в отделение скорой помощи к своему шкафчику, чтобы оставить мой шлем и кожаную куртку, надев взамен халат с вышитым на нем моим именем, и повесить на шею стетоскоп. Таким образом я сразу превратился во врача, находящегося на ночном дежурстве, отправившись в педиатрическое отделение. Как я и полагал, оно гудело от напряжения — не столько от озабоченных родителей, некоторые из которых спали, привалившись в углу, в то время как другие топали по коридору туда-сюда, потирая красные от бессонницы глаза, превозмогая усталость и тревогу за своих детей, из которых не всем еще был поставлен диагноз, а потому требовавших непрерывного внимания.
Я тоже нуждался во внимании, но родители, обступившие меня, не желали замечать, что я изнурен ничуть не менее, чем они. И хотя я несколько раз повторил, что я не педиатр, а анестезиолог, и пришел сюда лишь для того, чтобы кое-кого найти, они рады были далее случайно оказавшемуся среди них специалисту и забросали меня вопросами, самого разнообразного свойства, на которые я терпеливо отвечал обтекаемо, уклончиво и противоречиво. А потому не следовало удивляться, что спустя некоторое время даже самые упорные из родителей оставили меня в покое, дав мне возможность из последних сил побрести по коридору, ведущему в комнату, полную ярких постеров и детских игрушек, где глаза мои могли бы отдохнуть при виде спящих малышей, многие из которых возрастом были не старше Шиви, которая сейчас покоилась на руках у Микаэлы или лежала на коленях у Стефани.
Но даже после того как я спустился вниз, твердо решив отправиться домой и лечь в постель, чтобы избавиться от необъяснимой тревоги, объявшей меня во время сна, я тем не менее предпринял еще одну, последнюю, попытку прийти в себя, выйдя, как был, в белом своем халате и стетоскопом на шее, наружу, не обращая внимания на ветер, бесчинствующий меж стволов деревьев, высаженных некогда позади главного корпуса и пристройки, в которой нашло себе прибежище психиатрическое отделение, которое только смерть Лазара спасла от исчезновения. И хотя я никогда ранее здесь не был, я знал, что никаких озабоченных родителей там внутри не бродит по коридорам, а если они где-то и есть — вовсе не их я искал. Но дежурного врача я хотел бы найти — найти и посоветоваться с ним.
Но дежурный врач, судя по звукам, доносившимся из дежурки, был в эту минуту во власти глубокого сна. Тем не менее я нашел человека, с которым мог поговорить. И кто же это был? Не кто иной, как старая моя знакомая — бывшая старшая медсестра хирургического отделения, руководимого Хишиным, та самая, чье заявление с просьбой отложить срок ее выхода на пенсию на год было отклонено, и которая несла теперь ночное дежурство в качестве подменной в различных отделениях больницы, чтобы чуть-чуть подработать денег к своей более чем скромной пенсии.