Возвращение из Индии
Шрифт:
Но к своей досаде он почувствовал возбуждение в маленьком легком теле, вернувшемся в его руки, ибо как иначе объяснить, что вместо того, чтобы зайтись безостановочным детским смехом, она закрыла глаза, разомкнув от удовольствия губы, и он ощутил, насколько она потяжелела в его руках, в то время как ее руки опустились, обвились вокруг его шеи, а губы целовали его с неожиданным пылом, тогда как ее кудри скользили по его лицу? Могло ли такое быть, в изумлении задавал он себе вопрос, чтобы такая маленькая девочка испытывала вожделение? И очень осторожно он положил ее на большой кухонный стол в момент, когда что-то вспыхнуло у него в мозгу — это была мысль: «А что, если она не в себе, если она заболела? Заболела и теперь умирает — и это — это последнее счастье, которое он может ей дать? Так как же решится он отказать ей в этом?» И он, отступив на шаг, снял с нее тапочки и белые носочки, которые на исходе этого восхитительного дня и после долгих часов учебы сохраняли неправдоподобную и необъяснимую свежесть. Почти не дыша, он согнулся и взял в ладони ее пухлые ступни, чтобы своими легкими поцелуями согреть их, хотя они совсем в этом не нуждались, поскольку они и так уже пылали от вожделения. И даже если она пока что не умирает, страдальчески продолжал размышлять он, может быть, она просто сирота, которую кто-то выгнал из дома, и здесь находится место ее изгнания, которое она и пыталась найти в заляпанном пятнами школьном атласе? И он бережно снял с нее бледную блузку, заметив крошечные родинки, сладострастно разбросанные по плечам рядом со следами от лямок детской комбинашки, которая в эту секунду была единственным прикрытием ее наготы, и он сказал самому себе: «Кто бросит в меня камень, если я сейчас вымою ее с мылом перед тем, как она отправится спать?» Но аккуратный пупок, открывшийся прямо перед ним наподобие третьего глаза, привел его в смущение, и он отвернулся в отчаянии ища поддержки.
Но мог ли кто-то на самом деле помочь ему скрыться от той незамысловатой в своей простоте тайны, которая, возникала из его убежища позади старого холодильника, жужжащего в одиночестве, и надвигалась на его дешевые в металлической оправе очки, одно из стекол которых пересекала — снизу доверху — трещина, сквозь которую легче было разглядеть его рассудительный, лишенный юмора, пристальный взгляд, устремленный на растрепанную маленькую девочку, неуклюже раскинувшую руки и ноги по столу. Кто — предполагаемый любовник, охваченный отчаянием, или же его распутная, маленькая дочь, что в конце школьного дня ожидает его у ворот сумасшедшего дома, в надежде, что его отпустят и тогда она сможет брести за ним следом, сопровождая его во внезапных визитах, которыми он одержим, как одержим навязчивой и постоянно преследующей его идеей: Земля перестала вращаться и замерла, а следовательно, любой час равен вечности и самодостаточен, а потому еще не все потеряно.
Тщательно вымыв руки, я сделал моей спящей пациентке укол, введя сто кубиков глюкозы, поскольку если существовала действительная опасность повреждения печени, то даже нормальная работа альфа-клеток не в состоянии была обеспечить необходимое количество глюкозы, чтобы покрыть ее дефицит. Изменения происходили быстро и достаточно драматично, и впервые за долгое время можно было увидеть, как у Эйнат меняется настроение. Она выбралась из постели и, желтая, изнуренная, присоединилась к нам за кухонным столом, где Лазар и его жена уже организовали фантастический полуночный ужин. Поначалу я собирался попросту рассказать им о значении того, что мне удалось привезти из Калькутты, делая основной упор на данных анализа крови, свидетельствовавшего о высокой вероятности внутреннего кровотечения. Но в это мгновение я перехватил направленный на меня взгляд Эйнат, мягкий и удивленный, словно она пыталась осмыслить, кто я, что я здесь делаю и каким образом очутился за одним столом с ней и ее родителями. И я не сказал ничего. Во всяком случае одно я понял: несмотря на свой богатый больничный опыт, Лазар мало что смыслит в органических процессах, особенно в тех, которые связаны со свертываемостью крови, вопросе, который до сих пор не вполне ясен и нам, докторам. Поэтому я отложил свое сообщение до лучших времен и, несмотря на крайнюю усталость, решил попробовать еду, которую с избытком навалил мне на тарелку Лазар. Взгляды его жены были устремлены на меня, как два луча, словно она хотела дать мне понять, что она не только рада моему успешному возвращению из Калькутты, но и понимает, что творится у меня на душе. Лазар поспешил сообщить, что и он не терял времени даром и уже полностью продумал план обратного передвижения: послезавтра мы вылетаем авиарейсом из Гаи в Варанаси, оттуда, после ожидания в аэропорту — полет до Нью-Дели в надежде попасть на прямой рейс до Рима в среду, а из Рима вечерним рейсом в пятницу израильской компанией «Эль-Аль» до Тель-Авива. И сам Лазар, и его жена уже проделали всю необходимую работу, обойдя туристические агентства в Гае, в которых, к счастью, работали факсы.
— Вы уезжали в Гаю вместе с ним? — спросил я, поворачиваясь к Дори, не в состоянии поверить, что из-за ее неспособности оставаться в одиночестве она снова бросила свою больную дочь.
— Только на два или три часа, — быстро ответила она, покраснев от смущения, как если бы распознала в моих словах скрытое возмущение, — и мы договорились с приятной здешней девушкой, которая и осталась в гостинице вместе с Эйнат.
— Я совершенно выдохся, — признался я, закрывая воспаленные веки, и сделал попытку выбраться из кресла, с тем чтобы дойти до кровати раньше, чем рухну на пол.
Встревоженные моим состоянием Лазар и его жена, вскочив, бросились мне на помощь. Им пришлось еще потрудиться, чтобы раздеть меня и снять мою обувь, потому что, когда несколько позднее (а если быть точным, двенадцать часов спустя) я пришел в себя, то на мне была пижама, застегнутая на все пуговицы, — но каким образом я в ней оказался, я совершенно не представлял и не помнил.
Зато я прекрасно помнил, как долго и громко хохотала жена Лазара то ли над тем, как я свалился им на руки, то ли над тем, как я пытался протестовать против их попыток раздеть меня. А сейчас в маленьком бунгало было темно и тихо. Двое Лазаров отсутствовали, а их дочь, так же как и ее врач, была оставлена на попечение вежливой индийской девушки в голубом сари, которая, заметив, что я встаю с постели, выпрямилась (очевидно, в мою честь) и сложила обе ладони в традиционном приветствии. На вполне приемлемом английском она сказала мне, что Лазар и его жена уехали в Гаю, чтобы организовать все необходимое для нашего возвращения. Я почувствовал себя оскорбленным: похоже, им в голову не пришло посоветоваться с врачом, бок о бок с ними проделавшим весь этот неблизкий путь, и, похоже, теперь они пребывали в уверенности, что все их проблемы были решены одной-единственной инъекцией глюкозы.
Быстро одевшись, я побрился и отправился проведать мою больную, чья слабость подсказала мне, что ее состояние снова ухудшилось; я понял это даже раньше, чем подошел к ее кровати. Меня сопровождала индийская сиделка, которая, похоже, не знала, что я лечащий врач, и принимала меня, по-видимому, за одного из родственников. Эффект от укола глюкозы был кратковременным. Температура у Эйнат стала еще выше, а ее кожа — еще более желтой, чем накануне. Но что волновало и тревожило меня более всего, это почти полное отсутствие выделения мочи в последние дни. Меняя ей повязку на ноге, я продолжал свои расспросы; ответы ее были не слишком определенными: гепатит был у нее уже не менее месяца, и четкой границы между здоровьем и болезнью она тоже не могла назвать. Я помог ей раздеться и велел лечь на спину так, чтобы я мог не только прощупать ее сморщившуюся печень, но также и почки, которые были немного увеличены. Молодая индуска с удивлением наблюдала за тем, как я старался не касаться обнаженных грудей Эйнат, которые, по сравнению с ее истощенным телом, выглядели большими и упругими.
Мне доводилось уже слышать жалобы молодых врачей на пагубное воздействие, которое оказывают контакты с больными женщинами на мужскую сексуальность, — сам я ничего подобного не испытывал. Тем не менее проблема не казалась мне выдуманной, здесь, в Бодхгае, я мог в этом убедиться — в этой прохладной, пустой комнате присутствие привлекательной индийской девушки, стоявшей рядом, соединилось вдруг с приятным ощущением, испытываемым моими ладонями, касавшимися обнаженного живота Эйнат… и острая вспышка желания пронзила меня. Я напомнил себе, что хорошо бы помастурбуривать, перед тем как пойти спать, учитывая, что с утра начнется наше долгое возвращение домой, — возвращение, совершаемое в большой спешке и уже по одной этой причине опасное для больной. Учитывая данные анализа крови, привезенные мною из Калькутты, правильнее всего было бы поступить так: еще несколько дней продержать Эйнат на постельном режиме, а потом, убедившись, что рецидив невозможен и дорога ей по силам, пускаться в обратный путь.
— Вашим родителям, похоже, не терпится как можно скорее вернуться домой, — сказал я ей, делая еще один укол глюкозы; при этом я нашел в себе силы воздержаться от каких-либо комментариев по этому поводу.
— Да, — вяло ответила Эйнат, как если бы и ей самой пришло это в голову. — Отец должен быть на работе не позднее воскресенья.
— Но почему?! — воскликнул я.
Она этого не знала, или, что вернее, почему-то не захотела дать мне ясного ответа, объясняющего действия ее родителей. Я решил на время отказаться от попыток удовлетворить свое любопытство и предложил совершить небольшую прогулку по аллее.
— Знаю, знаю… вы еще слабы, — сказал я ей, — но если ваши родители настаивают на том, чтобы отправиться в путь завтра, вы должны свой первый шаг к дому совершить сегодня, здесь, на воздухе и безо всякого принуждения.
Застенчивая улыбка показалась на ее лице, это была неуверенная, мучительная улыбка, которая была затем стерта с ее лица какой-то внутренней тревогой. Поначалу моя идея нисколько ее не заинтересовала, но затем она согласилась попробовать, поднялась и на заплетающихся ногах стояла, не решаясь сделать первый шаг. Оказалось, что она, кроме всего прочего, не может решить, следует ли ей сменить длинную белую индийскую сорочку, которая заменяла ей платье. В конце концов она решила ее оставить, добавив к ней вылинявшую джинсовую куртку, которая еще больше подчеркивала желтизну в ее глазных белках. Я повесил свою камеру через плечо, а потом попросил молодую индуску сопровождать нас во время прогулки, с тем чтобы, заблудившись, мы нашли дорогу обратно, пусть даже нельзя было представить ничего опасного, что могло бы произойти с нами в этом тихом, спокойном месте, которое, несмотря на его некоторую простодушную пасторальность, я продолжал воспринимать разновидностью рая, возможно из-за непрерывного солнечного света и самого солнца, огромного, великолепного, раскаленного, безжалостно заполняющего пространство видимого горизонта.
И в этом золотистом свете я впервые как следует разглядел двух юных женщин, рядом с небольшими золотыми воротами у каменной ограды, окружающей священное, посвященное Будде дерево породы Бо, которое все было изукрашено цветными лоскутами. В этом месте я попросил индийскую девушку сфотографировать меня и Эйнат. Но когда сразу после этого я попросил Эйнат сделать такое же фото, сняв меня и индийскую девушку на фоне заросшего лотосами пруда, я заметил, что камера моя трясется в ее руках, и немедленно освободил ее от этого задания, обратившись к проходившему мимо восточного вида богомольцу с просьбой сфотографировать нас втроем. Вот так и должен выглядеть рай, продолжал я размышлять, чуть-чуть в то же время поддерживая мою пациентку, у которой кружилась голова от прогулки, после того, как столько дней ей пришлось провести в постели.