Возвращение к любви
Шрифт:
Александр Кэлиману покачал головой.
— Это что, домашнее задание? — спросил он после недолгого молчания.
— Пусть будет покамест так, — согласился Мога. — Но решать его придется, рано или поздно.
После того, как Максим удалился, несколько мгновений в кабинете стояла полная тишина. Оставшиеся отдыхали, как после трудной работы. Кэлиману по привычке рисовал карандашом шахматные фигуры. И не имел бы ничего против хорошей партии, чтобы расслабиться. Такое желание посещало его теперь чаще всего после встреч с Максимом Могой. Хотя оба и выглядели спокойными, каждая беседа с этим человеком держала его
Георге Карагеорге рассматривал взаимоотношения с Могой через иную призму; он еще раньше готовился высказать Кэлиману свое мнение по этому поводу, но твердого основания для того еще не было, и только сегодня, после состоявшегося спора, решил, что настал подходящий момент.
— Мне кажется, творится что-то неладное, — нарушил он молчание. — Особенно в последнее время. Слишком уж мы глядим Максиму Дмитриевичу в рот. Вместо того чтобы мы его направляли, он управляет нами. Боюсь, что в один прекрасный день и вовсе выйдет из-под контроля. У него появилась идея ликвидировать райсельхозуправление; мы с вниманием отнеслись к предложению, благословили даже на выступление на пленуме. Теперь он хочет прибрать к рукам консервный завод… Завтра — сыроваренный…
— Постойте-ка! — лицо Кэлиману посуровело. — Разве Мога что-нибудь предпринимает, не посоветовавшись с нами? Или без нашего согласия? А если ему в определенных случаях удается нас убедить, это вина его или заслуга?
— Этого у него не отнимешь, — поддержала его Лидия Грозя. — Максим Дмитриевич наделен даром убеждения.
— Именно так! — подхватил Карагеорге их слова. — И как раз это должно нас настораживать, как раз поэтому мы должны быть внимательными, не давать увлечь себя порывами Моги, ибо в один прекрасный день перепрыгнем через собственную голову.
— Но и в наших опасениях перепрыгивать через голову не следует, — рассмеялся Кэлиману. — Да ладно… Завтра встретимся снова, на бюро.
Георге Карагеорге сразу отправился в поездку по району, чтобы проверить, как подготовлены школы к новому учебному году. Положение следовало обсудить на заседании бюро райкома.
Лидия Грозя хотела было последовать за Карагеорге, но Кэлиману попросил ее задержаться.
— Должен предупредить вас, Лидия Ивановна, — сказал он, — что сентябрьский пленум райкома на вашей ответственности. Скажите откровенно, — добавил он, глядя прямо ей в глаза, — как чувствуете себя в новой должности? Не приходится ли слишком трудно?
Лидия Грозя растерялась. И, не находя ответа, спросила в свою очередь:
— Мне? В должности второго секретаря? Александр Степанович… — Лидия бросила на него короткий взгляд; увидев, что он спокоен и готов слушать благожелательно, несколько овладела собой. — Мое желание работать с вами… Быть хорошей помощницей… Верю, что смогу сделать здесь многое.
— Хорошо, Лидия Ивановна, — Кэлиману помолчал и вдруг добавил: — Прошу меня простить, но, помнится, у вас были прекрасные черные волосы.
Грозя широко раскрыла глаза: какое это имело значение? Но ответила:
— Да…
— Стало быть, я
Из райкома Мога поехал прямо на виноградники. На этот раз — один за рулем. Ионикэ где-то подхватил ангину. Максим заехал на отделение Анны Флоря, но ее не застал. Анна уехала в другие бригады. Пантелеймон Бырсан на бывшей каланче приводил в порядок свои реестры перед подведением итогов за август.
Мога взобрался наверх. На некоторых участках между рядами виднелись небольшие группы сборщиков, вышедших на уборку столовых сортов. Всюду царил покой, располагающий к отдыху; при взгляде на плантации, охваченные дремой, не верилось, сколько они рождают проблем, сколько людей волнуется вокруг них, что благодаря им одни возвышаются, другие же — падают. Пантелеймон принес из дому графин с мустом, смесью жемчуга Саба, шаслы и фетяски, и угостил им Могу. Сок был вкусен, словно зубы раскусывали упругие свежие виноградные ягоды.
— Приезжал Василе Бутучел, — сообщил Бырсан новость.
— Бутучел? — обманчивое ощущение отрешенности от мирских забот мгновенно улетучилось. — Чего он хотел?
— Я так и не смог понять. Ехал, говорит, домой и завернул ко мне — повидать. Я его угостил этим мустом. Понравилось. Приеду еще, говорит, соберу виноград на своем участке.
— Не может забыть Пояны, — задумчиво молвил Максим.
— Лучше, чем у нас, не бывает нигде, Максим Дмитриевич, — с глубокой убежденностью заявил Пантелеймон. — И Бутучелу это известно.
Максим Мога с внезапным оживлением поднялся с диванчика.
— Спасибо за угощение, Пантелеймон. И на добром слове.
Бырсан проводил его к машине. Завтра-послезавтра могло случиться — они станут родственниками, но Бырсан все-таки хотел, чтобы отношения между ними остались прежними: он сам — подчиненным, Мога — его начальником. Так и работать обоим будет проще.
С виноградников Мога направился к Селиште. Он давненько не бывал в совхозе Олару: оттуда же шоссе бежало уже прямо к Боуренам… С правой стороны вдоль трассы тянулось поле, засеянное кукурузой на зерно, слева — массив подсолнечника. Даже в эти дни, когда головки почти совсем сбросили увядшие лепестки, плантация была хороша, сохраняя своеобразное очарование.
Когда-то бабушка рассказала ему легенду об этом растении. С течением времени Максим позабыл подробности. Помнил только, что упавшему однажды на землю солнечному лучу так понравилось бывать среди людей, среди других существ, среди деревьев, что на следующее утро, спустившись снова с неба, он решил навсегда здесь остаться. И, чтобы солнце не нашло его и не забрало обратно, превратился в цветок, украшенный лепестками, напоминавшими золотистые лучики. Но солнце его все-таки узнало. Дело было вечером, оно только что собрало домой все лучики, и заметило, что одного не хватает. И, посмотрев вниз, увидело цветок, во всем похожий на беглеца. Рассердилось солнышко, покраснело и присудило новому цветку: сколько ему жить на свете, столько и стоять лицом к нему, не отворачиваясь. И так оно повелось с тех пор: цветок солнца — подсолнечник ни на мгновение не отворачивает лица от своего лучезарного родителя. Но и у солнца с той поры вечерами кроваво-красный лик: не прошел еще гнев на ослушника.