Возвращение Каина (Сердцевина)
Шрифт:
И все-таки он твердил себе, что это мистика, самовнушение и Аннушка просто чистый человек, от которых он попросту отвык за последнее время, и теперь это нормальное качество воспринимается как святость.
И Олег, насидевшись по лагерям, не просто отвык, а вообще забыл, что такое обыкновенный, духовно целомудренный человек.
Он убеждал так себя, пока в день отъезда в Беларусь не заглянул на кладбище. Уезжал он вдвоем с телохранителем, нанятым накануне на свой страх и риск по рекомендации военкома. Бывший прапорщик из спецназа был высокий, накачанный, с простоватым добродушным лицом — все, как хотела Вера. Вид был внушительный, и потому Алексей даже
Когда они пришли к ней и, протиснувшись сквозь сиреневые кусты, стали к литой оградке, Алексей замер, ошеломленный: из черного камня на него смотрел лик Аннушки…
Тот озноб, испытанный им от слов Олега, вдруг охватил его, заморозил мышцы и выдавил слезы из глаз.
«Господи, что же это? — непривычными для языка словами спросил он. — Что это, Господи?..»
А телохранитель Володя таращился на могильный камень и недоуменно крутил головой:
— Кто похоронен? Ничего не пойму… Старая могила… А девушку эту я у вас в доме видел…
Черное воронье уже тянулось из лесов в город, предчувствуя скорую зиму, сбивалось в стаи и с резким, пронзительным криком носилось над головами…
Воронье с незапамятных времен облюбовало Дендрарий и каждую осень с наступлением сумерек слеталось сюда отовсюду, и над старым дворянским парком поднимался невообразимый ор. И вместе с криком исторгало из себя ливень мерзкого, липкого помета, загаживая ветви, стволы деревьев и всю землю. Ходить в это время по Дендрарию становилось невозможно, и он быстро пустел при приближении первых стай и, по-осеннему яркий от золотых красок, вдруг становился угрюмым и зловещим. И если кого-то великая нужда прогоняла по аллеям, то люди норовили пройти там, где над головой было открытое небо, или на худой случай шли, укрывшись газетой, куском полиэтиленовой пленки, картонкой от коробки. С наступлением утра воронье разлеталось по всем свалкам и помойкам, чтобы, набив желудок падалью и отбросами, вновь собраться в самом благодатном месте города и гадить на головы людей…
В прошлые времена городские власти выдавали обязательное к исполнению предписание Поместному лесничеству на отстрел ворон, кроме того, отстрелом заинтересовали охотников-любителей, выдавая им за пару вороньих лапок пару патронов, и количество этой твари таким образом кое-как регулировалось. Однако потом перестали давать патроны, а всевозможные природоохранные общества увидели в этом необыкновенное варварство и начали отвоевывать воронью место под солнцем. В последние же годы, занявшись делами более насущными и практическими, и городские власти, и защитники природы вообще забыли об этой пернатой твари, и воронья развелось невообразимое количество. Дендрарий в сумерках представлял собой отвратительное зрелище: кроны деревьев шевелились, словно объедаемые невиданной черной саранчой.
И вот возвращаясь в такую пору домой, Аристарх Павлович увидел в Дендрарии человека, смело и как-то странно гуляющего под потоками мерзости. Он решил, что это забрел какой-то пьяный, сбившийся с дороги, остановился, чтобы спросить, нужна ли помощь, и неожиданно узнал Николая Николаевича Безручкина. Сосед шатался между деревьями, невзирая на небо, и что-то глухо мычал. Его плащ, непокрытая голова и лицо — все было в вороньем помете. Неподалеку, уткнувшись в дерево и вздыбив исковерканный капот, стоял «форд» с открытой дверцей. Аристарх Павлович неожиданно подумал, что случилось несчастье.
— Николай Николаевич? — окликнул он. — С тобой все в порядке?
Безручкин увидел соседа и заулыбался, раскинул руки, словно хотел обнять.
— А! Палыч!.. Теперь у меня все в порядке! Я теперь вольный казак! Хорошо стало!..
— Ступай-ка домой, Николаич, — посоветовал Аристарх Павлович. — Посмотри, как тебя воронье уделало!
— Меня все уделали, — сказал сосед. — С ног до головы… И я тебе скажу один секрет, открою тебе одну коммерческую тайну: в дерьме жить лучше. Воняет, но приятно. Никто близко не подойдет и рукой не уцепит. Я — неприкасаемый! Зато я могу хватать кого захочу, и все меня боятся, потому что я — в дерьме.
— Что же ты напился-то? — спросил Аристарх Павлович. — Столько лет терпел…
— А ты, Палыч, не радуйся, это не из-за вас, — он погрозил пальцем. — Я непобедимый! Я как птица Феникс… А напился я потому, что бунтую.
— Против чего бунтуешь? — Говорить приходилось громко, чтобы перекричать воронье.
— Слыхал, в Москве народ взбунтовался? Баррикады строит… — Безручкин уперся в дерево, потолкал его, будто хотел повалить. — Вот и бунтую против вас, вечных кровопийцев народа. Потому что мой разум возмущенный кипит! Захочу — машину вот свою переверну и подожгу. И пускай горит синим пламенем!
— Ты так и Дендрарий спалишь! Иди домой!
— И спалю! — рявкнул Николай Николаевич. — Все равно теперь все не мое. Ваше! Вы захапали!.. А простому народу опять в дерьмо. Ну и пускай! Уж лучше так, уж лучше в дерьме, чем в мафии, — он подошел вплотную. — Ничего, на вас тоже найдется мафия, как в семнадцатом… А пока я, как ворона, сяду на дерево и гадить на вас буду. Мне терять нечего, я вас не боюсь.
После неудачной попытки рэкета Безручкин куда-то спешно уехал и неделю не показывался на глаза. Он испугался, что начнется разбирательство, и, похоже, где-то отсиживался.
И вот теперь он был сломлен, растерзан, но еще хорохорился. По законам конкуренции его следовало добить, растоптать, превратить в ничто. Лишь при этом условии можно было прочно утвердиться в новом мире, и чем жестче будет эта публичная расправа над соперником, тем безопаснее и спокойнее станет жить. Всякая жалость расценилась бы как слабость, которой потом обязательно воспользуются: высший принцип благородства был пока еще не осознан в этом мире, попирался и вызывал недоумение, как во всяком диком, варварском племени, переживающем первобытную эпоху.
— А вы думали — запугаете? — продолжал Безручкин, пьяно качаясь перед Аристархом Павловичем. — Не выйдет! Народ вам не запугать, тут вам не Италия… Будем строить баррикады!
Он стал раскачивать свой автомобиль, намереваясь перевернуть, — не осилил. Достал начатую бутылку, хлебнул из горлышка и с неожиданной тоской сказал:
— Ну хоть кто-нибудь взял бы да перебил это воронье!.. Эй, мафия, вы же все там любите постреливать. Взяли бы ружья да перестреляли.
Аристарх Павлович медленно побрел по аллее к дому. А Безручкин за спиной начал воевать с воронами. Метнул сначала недопитую бутылку, закричал: